Глава 4. Призрак под корягой
Я привыкла к ветру. Когда его резкий смех врывается в щели между досок, подхватывает мохнатый покров на полу – я не спешу задвигать засов. Ветер – если не друг, то уж верный спутник. Как кликать овцу в ночи, так мне понятны его повадки: уловить, где шёпот переходит во что-то иное, ощутить – тонкую грань между стихией и чьим-то незримым дыханием прямо за плечом. В ту ночь, когда лагерь погрузился в мутное молчание, а серебряная луна проливала своё молоко сквозь лохмотья сосновых крон, я знала: кто-то за мной наблюдает – с пристрастностью, которая не простит ни зазорно любопытной мысли, ни неосторожного шага.
Лесной лагерь кипел угрюмыми страхами.
Дружинники, привыкшие к лязгу мечей, держались ближе друг к другу, бросая недобрые взгляды в сторону деревенских мужиков. Они говорили мало, но каждый звук, каждый щелчок сучка был громом среди ночной плёнки. Я была в самом центре смутного круга, но чувствовала себя ни дочерью болота, ни осколком деревни – я была сама по себе, прикосновение к капкану, расставленному судьбой.
Я сидела на коряге у мшистой ели, не так чтобы скрываться, но и не привлекать. Над костром, ссохшаяся кожа зайца тухла в едком дыму. Кто-то глушил свой страх, кто-то прятал глаза в ладонях, читая шепотки. Никто не осмеливался забиться слишком далеко в чащу, продолжая держаться ближе к багровым, кругловатым пятнам света.
Внутри меня гудело – не тревога даже, но тягучее предчувствие, смешанное с упрямой усталостью. Я вспоминала мамины руки, её крупные суставы, согнутые от многолетней работы и обрядов, и как они сжимали мой локоть: «Береги страшные тени, дочка. Их кровь видится тёмнее, чем у иных, но это всё равно – кровь». Я выдохнула медленно, надеясь, что дым вдыхаемой болотной травы отгонит навязчивый шёпот.
Ратибор не отходил далеко. Он был будто волк, потерявший стаю, – острые щёки, погружённые в полутень, глаза – смесь стали и золы. Я не искала встречи, но и сторониться не хотела: наши взгляды то скрещивались, то рассыпались, как стрелы, встречая пустоту. Я начала различать в его походке не только угрюмое достоинство, но и надломленную усталость – словно и он сам стал зеркалом моих мыслей, отражая то, что я отчаянно прятала от мира.
В ту ночь время сдулось, как бурдюк. Я почти задремала, уткнувшись коленями в подбородок, когда почувствовала лёгкое касание, невесомое, как паутина по щеке. Я открыла глаза – в метре стояла девочка. Сначала я решила, что мне померещилось: чернота вокруг глаз была столь глубокой, что в ней отражался едва ли не чёрный ворон, ночующий над лагерем. Слабое платьице висело лохмотьями, тонкие плечи – почти просвечивали на фоне синей, упругой тьмы.
Мне не было страшно. Наверное, всё отчаяние, напрягшись, оттолкнуло саму себя – расчищая мне лунную тропу в самый центр реальности. Девочка молчала. Она смотрела в упор, и в её глазах, где не было ни зрачка, ни радужки, кружились пятна дыма. Я знала её – то есть, не знала имени, лица, но что-то невыносимо родное, выученное с малыми сказками у печи, смотрело на меня из той воздушной, тусклой