– Чернолесье не щадит даже своих, – сказал он медленно, разглядывая черепок, что смотрел на нас пустыми глазницами. – Говорят, тут кости не уходят под землю… А может, это твоя работа, ведьма?
Тут злость заиграла на моих щеках, как румянец в холодную ночи.
– Здесь все платят свою цену.
– Все? – Он внезапно обернулся, его глаза стали холоднее февральской студи. – А ты, Василиса, уже платила?
Ответ утонул во мраке. Я не знала, ради кого сдерживаюсь и не говорю свою правду: ради него, детей или мёртвой матери.
Мы разбили лагерь, когда стало так темно, что невозможно отличить сучок от собственной руки. Стражи разожгли костёр. Я села на камень, спиной к дереву, чувствуя, как ночь полностью поглотила запах дыма, превращая его в страшную, липкую грёзу.
Князь подошёл и сел рядом, едва ли не вплотную. Всё в его движениях было осторожно-хищным: он мог подать руку, чтобы согреть, а мог и оттолкнуть.
– Ты что-то чувствуешь, ведьма?
Мне не нравилось, как часто он повторяет это слово. Оно для него – дразнящая приманка, синоним моей неприкасаемости. Но в голосе – лёд, пронзительный и изнуряющий.
– Слишком тихо. Слишком много глаз в темноте, – прошептала я. – Лес дремлет, но во сне слышит лучше, чем наяву.
В ту ночь я не могла уснуть. Над лагерем сгустился страх – не тот обычный, бабий, а вязкая тревога, проникавшая в кости. Тени жили своей жизнью; костёр трещал с неохотой, дымив серой и угрожающей тоской. Я встала, пошла вдоль лагеря. Каждый шаг отзывался внутренней дрожью, будто за деревьями кто-то дышал мне в затылок. Меня настиг князь, тень его соединилась с моей.
– Не должна ты водить нас этим путём, – тихо прошептал он, вдруг совсем по-другому, словно высказал признание.
– Не могу иначе, – ответила я, – старый долг сильней страха.
Тотчас же издалека раздался едва уловимый шелест – как если бы кто-то пробирался сквозь ветки, осторожно, играючи. Князь встал рядом, его рука – чуть ощутимое, цепкое касание моих пальцев.
– Что это?
– Это не зверь и не птица, – шепчу я. – Это то, что не забывает должников.
Труженики леса, души забытых, что остались без ритуала, проходят здесь по ночам, разыскивая своё имя, свои кости, свой след, чтобы вновь стать целым. Я вспомнила последний рассказ матери о том, что нельзя смотреть в глаза тем, кто бродит под серой луной. Я долго стояла, не смея взглянуть на князя. Его дыхание стало совсем тихим. Густой ночной лес обнял нас, и мир сузился до этого тёмного пятна у костра, где человеческие слова казались детской выдумкой.
В ту ночь я впервые ощутила: границы между страхом и долгом не существуют. Мы оба, князь и ведьма, стали одинаково беззащитны перед древней тьмой, что давно выбрала для нас не игру, а жертву.
* * *
На