Когда, наконец, возвращаюсь по заросшей тропе к своей избе, вечер уже затихает на пороге, и в небе – дрожащие россыпи сорных звёзд. Я иду, и каждый шаг будто тяжелеет – сзади липнет взгляд, старый и давний, как купороса в подгнившем колодце. Но я иду, потому что у меня нет права не идти – я хозяйка болота, даже если оно вдруг восстаёт против меня.
В этот вечер изба встречает меня хмурым уханьем печки и ещё более молчаливым Домовым. Я с порога бросаю перо первой найденной птицы в горшок с углями: пламя взвывает высоким звонким стоном, будто вырвавшись из-под гнета чьих-то слов. Поняла: это только начало.
Я сижу у окна, гляжу на болото – туда, где туман сгустился до непроглядной стены. И в этой стене, меж тростников, мне кажется, иногда проступает силуэт: ростом с человека, тёмный, неуверенный, почти исчезающий при каждом моргании. Я прикладываю ладонь к стеклу и шепчу: «Я здесь. Я вижу. Я помню».
Болото отвечает молчанием. Но я знаю: этой ночью сны станут тяжелее, а шорохи – громче. Где-то уже сорвалась цепь, и Хозяйка болота слышит первый её звон.
Глава 2. Сумеречная весть
В ту ночь – если, конечно, можно назвать ночью тот затянувшийся полумрак, что хлестал окна мою избёнки словно мокрым веником – я не спала. Что-то недоброе стояло за стенами: задыхалось, как заблудший зверёк в клетке, оставляя за собой вязкие шорохи по углам и странное холодное эхо в груди. Я помешивала в чугунке сушёные травы, слушая, как Домовой посапывает тревожно под лавкой, и перебирала в памяти древние словечки защиты. Зря: никакая заговорённая соль, никакой полынный дым не могли мне помочь от той беспричинной тревоги, ползущей из болот ночной тиной.
Когда же первый робкий луч солнца – скорее не свет, а бледная полоска, отдалённое обещание дня – проник в моё окно, я уже знала: случилось нечто непростительное и смертельное. Болото стягивало свои мхи туже, чем обычно, а вороны – мудрые, чёрные, всегда знавшие чуть больше, чем люди – облепили старый вяз, не издавая ни звука.
Весть, что дети пропали, принеслась, как бывает она всегда: не гулким криком, не звоном ложек на завалинке, а малозаметным перешёптыванием по дворам, напряжённой остановкой дел, чёрным страхом, закипающим на дне каждой чашки.
В начале утренней стяжки к колодцу мои шаги были единственными, звук их – неуверенный, почти виноватый. Я увидела, как старуха Устиния, еле ковыляя на больную ногу, подбирает ведро и не смотрит в мою сторону. Затем подошла Агафья. Дети неслись обычно за матерями, шумно, с визгом, оставляя на земле цепочку следов, – сегодня было тихо. Воздух уплотнился тревогой, в голосах звякало нечто металлическое и жестокое.
– Двое, – тихонько сказала Агафья, когда подумала, что я повернулась к ней спиной, – обе у Гордея пропали: Митька и маленькая Катюша.
У того Гордея сопливые ещё дети были – Катя и вовсе шести лет! Ветхий забор, облупившаяся дверка, петух