Я помнила этот миф слишком ясно – шёпотом матери, согретый жаром печки, с затаённым ужасом на краю её зрачков: «Всякая власть здесь сдана на откуп. Кровь пролита в этом лесу уже давно». В детстве я любила думать, что слова ничего не значат. Теперь же сама становилась соучастницей их растяжимой, вязкой правды.
Мы неслись в глухую чащу, уткнувшись лицом в ветки, царапая себе щёки. Далеко впереди шагал Ратибор, всех выше, всех крепче, и всё же в его походке уже проскальзывало что-то лишнее – настороженность или странная внутренняя отрешённость, будто он слышал за нашими спинами шаги тех, кого не было и в помине.
Скалы старого капища внезапно выросли из земли – их грозные силуэты, чёрные, как неспетые молитвы. Под ногами – осклизлые корни, гниющие фрагменты ритуальных чаш, полузасыпанные снегом следы босых ног. Здесь, по слухам, стояли когда-то алтарь и идол – деревянная пасть змея, выпяченная наружу, язык которого был наполовину выдолблен, наполовину прирос к земле. Мне казалось, что я чувствую под стёртым папоротником тёплый пульс – пульс того леса, который всё ждёт, когда в очередной раз его жрецы разрежут ночь человеческой жертвой.
Экспедиция остановилась на краю кладки, оглянулась и стала медленно, ритуально, как в кошмаре, подходить к руинам.
Никто не хотел быть первым. Даже Ратибор медлил. Только мальчик, что пошёл с нами как один из лучших деревенских охотников, сын вдовы – Пётр – сбежал вперёд, позабыв или презрев запреты. Он сразу закричал, но никто не понял его слов – только отчаянный, звериный вой. Из глубины леса нечто подхватило его крики, и они сразу переросли в неразборчивый визг, нечто истеричное, болезненное, срывающееся на пустоту.
Меня будто окатило волной ледяного ветра: я вдруг ясно увидела – сквозь щели в гнилых досках, в самой пасти идола, шевелится тёмная спираль. Оттуда выползал полузабытый зверь, змей, запомнивший своих жрецов, – никто из живых не звал его, но он разивал свою пасть, готовясь проглотить ещё одну жертву.
Пётр, дрожащий, с безумными глазами, повалился на колени. Его руки выгнулись, локти скрутились вовнутрь – тело будто ломало в чём-то неестественном. Ратибор шагнул к нему, но тут же отшатнулся – я видела это в каждом жесте: нежелание – и, одновременно, влечение, как у человека, который узнал в голосе чужого ребёнка собственный, затаённый страх.
– Змей… змей… он глотает… всех…, – лепетал мальчик, изо рта у него шла пена. Вдруг Пётр заледенел, задыхаясь, уставился поверх наших голов в темноту меж камней. Я увидела там движение: нечто, напоминающее клубящийся туман, очертания кольцевидного тела, покрытого ржавыми чешуями. Я не уверена, видели ли то же остальные – однако неважно, кто видит змея; важно, кого видит змей.
Я бросилась к мальчику. Жар от его кожи был нестерпим – и, прикасаясь, я ощутила в себе затрепетавший голос: старая кровь, связанная с лесом. Мать учила: «Не давай тьме имя, но не отрекайся от себя». Я знала, что меня испытывают