Может быть, матери не понравились бы слова о «новом Риме», так как она была глубоко религиозной католичкой. Но Тим ведь не о современном Риме писал, а о Древнем. Как раз в Древнем Риме притесняли и жестоко умерщвляли ранних христиан. Еще Тим хотел написать, что, хотя борьба с тыловым врагом – большевистским подпольем и организованными бандами, и борьба с врагом внутренним – подтачивающими армию изнутри антинемецкими агентами и пораженцами, не менее важна, чем сражение с врагом внешним, ему морально тяжело от того, что на его службе вероятность пасть геройской смертью гораздо меньше, чем на передовой. И что он, тем не менее, как истинный немец должен исполнять то, что приказано предводителями Нации и находиться в соответствующем месте. Но Тим этого не написал: все-таки мать надеется на то, что он вернется живым. Где ей, воспитанной вдалеке от политики и одурманенной старыми церковными проповедями, переступить через сильные человеческие инстинкты. К тому же, как это ни горестно было Тиму однажды признать, она никогда не отличалась сильным характером – даже по-женски. Но какой бы она ни была, Тим больше не испытывал желания кому-либо писать письма, тем более, в такое напряженное время, когда дня не хватает на выполнение служебных дел. В конце концов, она его вскормила и дала первичное воспитание, она добывала для него пропитание, как могла, пока он не был самостоятелен, и искала способы дать ему возможность устроиться в жизни. И она его любила, просто так, за само его существование, поэтому, собственно, и пошла на такие поступки, которые, хотя сделали детство и раннюю юность Тима более сложными, чем у бóльшей половины его ровесников, но позволили не стать им еще сложнее. Больше ведь никто не будет любить его просто так… Тим от «нового Рима» сразу перешел к вопросам о здоровье и делах знакомых, о жизни в родном Вюртемберге.
Закончить письмо он не успел: заскрипев стальными петлями, снова отворилась дверь камеры, и хипо пропустил в нее переводчика Козырева – того самого, которого вчера Тим тряс за воротник за то что тот пытался сам вести допрос арестованного.
Козырев после вчерашнего эпизода на лестнице выглядел подобострастно: учтиво поздоровался и спросил, где ему следует присесть.
– Сюда, – Тим указал на те же нары, на которых сидел сам. Козырев расположился на почтительном расстоянии от Тима.
– Мне остаться, герр офицер? – спросил хипо.
– Нет, вы выйдите!
– Есть! – полицейский вышел в коридор и снова затворил скрипучую стальную дверь.
Тим положил другой – чистый, лист уже поверх письма и стал задавать торговцу вопросы по-немецки, а Козырев – переводить их. Теперь Козырев не порывался сам давить на задержанного, хотя, впрочем, этого и не требовалось: сломленный торговец и так рассказывал все или почти все, что интересовало