А отец продолжал скрежетать как заржавевший железный человек.
Вернули его через неделю, он был абсолютно спокоен и не показывал признаков клинической болезни. Сперва всё вроде успокоилось, но потом вернулись все симптомы разом. И хотя мама спала одна, закрывшись на ключ, ей всё равно стало страшно. Спустя месяц мы переехали к её новому мужу.
Выяснилось, что её апатия и холодность предназначались папе, а на самом деле она оказалась вполне живой женщиной с потребностями, которые удовлетворял её давний и холостой коллега по работе – Дмитрий. Или точнее будет сказать «Митя» – так звала его мама.
Мы зажили по-новому, спокойнее и проще. Но что-то было не так. Вечерами, оставаясь дома теперь уже действительно совсем одна (Митя и мама работали до 9—10 вечера), я продолжала как будто слышать в дальней комнате шлёпанье голого живота по паркету. Когда я сидела в кабинете, наскоро переделанном в детскую, и делала уроки, мне постоянно казалось, что за моей спиной стоит чья-то молчаливая фигура. Я оборачивалась – никого. Но стоило мне склониться над тетрадями, я ощущала фигуру снова. Я зажигала везде свет, но это не помогало.
В один вечер мама радостно сообщила, что отца удалось положить на принудительное лечение. Она подключила связи и знакомства, и его определили в клинику:
– В квартире сделаем ремонт, и можно будет сдавать!
– А когда папа выйдет, куда он пойдёт? – угрюмо спросил Алёша, мой брат.
– Не думаю, что это случится скоро, – улыбнулась мама как можно снисходительнее. – Он сильно болен.
– Но он же совсем молодой, не может же он там… ну… типа всю жизнь быть?
Мама и Митя переглянулись, и в тот момент я поняла – отца мы больше не увидим. Никто не увидит.
Я чувствовала себя как будто виноватой в его заключении. Ведь если бы я не пряталась от него и не избегала тогда, в самом начале, возможно, болезнь бы не стала прогрессировать. Возможно, мне следовало просто уделять ему внимание, когда он этого хотел?
По вечерам, лёжа в кровати, я смотрела в темноту и размышляла: могла ли я действительно что-то сделать, исправить, когда было ещё не слишком поздно? Меня угнетало осознание того, что теперь всё уже необратимо и ничего нельзя починить. Я вела бесконечные споры с внутренним голосом, который постоянно сомневался во мне:
– Ему стало хуже из-за тебя. Родная дочь от него отвернулась – вот он и сошёл с ума.
– Но я же не могла… Не могла с ним быть рядом. Он неадекватно себя вёл. Он кидался, он прижимал… Голый… И молчал.
– Можно было не вырываться. Нормальная дочь поняла бы отца. Что ты за человек? Почему ты всё испортила?
– Я не хотела… Я не хотела плохого. Я просто… Я просто не хотела плохого. Он был такой странный.
Этот голос был как будто частью меня, как другая сторона моей личности. Но в какой-то