Хусен думал обо всем этом и больше никуда не бегал. Он сидел над люлькой, склонив свою маленькую головку под тяжестью сложных вопросов, на которые у него не было ответа. Наконец, когда мальчик и ждать перестал, открылась дверь и вошли Клипа и Хасан.
Гойберд вернулся вечером. Он так и не разделался с оставшейся полудесятиной. Рашид не пришел. Есть было нечего. Вот голод и погнал Гойберда в село. Он шел домой злой и на чем свет стоит поносил домашних за то, что не думают о нем: не прислали ему в поле хотя бы пару сискалов. «Мыслимое ли дело на пустой желудок заниматься адской работой— сеять под кол?!» – бурчал про себя Гойберд. И невдомек ему было, что Рашид неспроста не пришел в поле, как обещал.
Бедный мальчик все утро беспомощно метался вокруг постели больной матери. Не зная, чем ей помочь, он побежал к тетке, сестре Хажар. В это время и вернулся отец.
– Чтоб вы передохли! – закричал он, входя во двор. – Слышите, чтобы все передохли, как свиньи, объевшиеся золы!
С этими словами Гойберд вошел в дом. А через минуту оттуда полетела посуда. Сколько он ее перебил за свою жизнь!..
Вот вылетел чугунный кумган, что всегда стоял у входа. Это, пожалуй, единственная вещь, которая пережила все другие чашки-плошки, хотя тоже не раз попадала под руку разгневанного хозяина дома.
В этом году Гойберд с самой зимы так не расходился, а потому посуды в доме поднакопилось. Но после сегодняшнего буйства едва ли что останется: летят чашки, миски, крынки, вон даже двухведерный глиняный горшок полетел…
Дети испуганно сбились в кучу у нар, где лежала больная мать: боялись, как бы гнев отца не обрушился на них.
Гойберд их не видел. Но если бы и увидел, детей он не трогал. Этого с ним никогда не бывало.
Не найдя больше посуды, Гойберд пошел в другую комнату. Обычно, когда он бушевал, Хажар сердилась, кричала: «Бей, бей, тебе же хуже, кормить буду из собачьей миски!»
Сегодня она лежала, безучастная ко всему происходящему, и это еще пуще злило его. Он поискал глазами, что бы отсюда выбросить, но, кроме сундука и детей да нар с женой, в комнате ничего не было.
– Хоть поднимись, если не умерла! – закричал Гойберд.
Хажар посмотрела на него, открыла рот и тяжело выдохнула.
– Прислала бы мне в поле хоть один сискал, не пришлось бы теперь вздыхать!
Но Хажар больше и не вздыхала. Рот так и остался открытым, глаза тоже…
– Что это? – вырвалось у Гойберда. Он подошел и приподнял свесившуюся руку жены. – Ты слышишь, жена? Не надо!.. Слышишь?…
Гойберд уже знал, что с ней. Только верить этому не хотел. Подошли дети и молча уставились на мать.