Порог греха. Юрий Францевич Курц

с кем-то посоветоваться. В детском доме был только один человек, которому она могла довериться безоглядно, – это тётя Поля. Познакомилась она с нею ещё в больнице, где тётя Поля одно время работала санитаркой. Потянулись друг к другу на почве тоскливого женского одиночества, да и задружили крепко. И когда Фаина Иосифовна устроилась в детском доме, то помогла перебраться туда и старшей подруге. Мучили тётю Полю фронтовые раны, но сильнее их донимал и ещё один страшный недуг, которым искони страдала большая часть населения страны – пристрастие к хмельному. Частенько наведывалась она в медпункт детского дома, жаловалась на нездоровье, просила какого-нибудь «порошочка» или «микстурочки», но Фаина Иосифовна знала эти уловки. Преподносила ей в мензурке глоток-другой разведенного спирта или водки (держала для этого дежурную бутылочку, спирт был зельем дорогим и за него спрашивали ревизоры). Тётя Поля удовлетворялась и этой малой долей. Глаза ее благостно увлажнялись. Развязывался язык. Слетало с него одно и тоже – жалобы на «никчемную жись». Выплакавшись, она просила Фаину Иосифовну никому не говорить о её пагубной слабости. Тётя Поля слыла в детском доме «железной старухой», которую не берёт никакая ржа хворей и житейских напастей. С её крутым характером считались не только воспитатели, но даже заведующий детским домом Чурилов, отличающийся мягким, утонченным хамством.

      Она по-матерински любила Фаину Иосифовну, за ее уветливость, за уважение к увечной, преждевременно сковывающей старости бывшей фронтовички, искреннее понимание женского одиночества. Где-то и жалела её: тоже торчит на белом свете голым перстом без угреву. Случалось и пожуривала с душевным распахом: «Чё же это ты, голуба моя, в старых девах-то мыкаешься. Ведь Бог тебя ни красотой, ни умом не обошёл. Неужто не находится на свету божьем мужик, который на прелести твои не западает. Ведь есть же! Есть! – И подступала с решительным напором: «Давай я тебя с моим московским генералом сведу. Он тоже в одну голову свет белый коптит. Б-а-альшой человек, а как дуб во полюшке одиноким сохнет. Ведь одному-то и в раю жить тошно… Ты ему понравишься… Конечно, – осекалась тётя Поля, – старше он тебя, годков на двадцать, дык что? На руках носить будет. А чё ж нам бабам ещё нужно? Может и ребеночка спроворите. А что? Ты в самом соку и он мужик хоть куда – ядрености не потерял».

      – Какая из меня жена, – с улыбкой отбивалась Фаина Иосифовна. – Я к семейной жизни не приспособлена. Я, Полина Петровна, Христова невеста. Под старость в монастырь уйду.

      Только Фаина Иосифовна всегда называла Рускину по имени-отчеству, и ей это бесконечно нравилось, как-то возвышало в собственных глазах. В груди теплом разливалось.

      – Ну ты погляди на неё, – всплескивала руками тётя Поля, – заранее на себя клёпки ставит. Да ты хошь попробуй жребий-то потянуть. Ведь судьба-то таких жребиев уйму подсовыват человеку. Может и вытянешь свой.

      Если разговор затягивался, а Фаине Иосифовне был недосуг, то течение его прерывалось