с помадой чьей-то на губе,
мы неизвестны, неизвестны
самим себе, самим себе.
Когда восторгом оклевещут
и поклоненьем пригвоздят,
смотри – и ты, как головешка,
сгоришь в прожекторах эстрад.
Для настоящего успеха,
для говорящих правду уст
пустые стулья не помеха,
когда ты сам внутри не пуст.
Не переполнен зал? Не важно —
будь переполнен лучше ты,
когда хотя б два глаза влажно
горят почти из пустоты.
И если кто-нибудь один
счастливо дожил до седин
хотя б с одной твоей строкой…
А о толпе грустить? На кой…
Горбачев в Оклахоме
В России распустеж,
разлад,
распад,
а в Оклахоме просто листопад.
Ни музыки,
ни красного ковра.
Под реквиемный шелест мертвых листьев
любимый коммунист капиталистов
похож на прилетевшее вчера.
Но не такая дура Оклахома,
чтоб так встречать любого охламона.
Встает индейский вождь,
от всяких порч
повесивший койота зуб
в свой «порш»,
и громко аплодирует тому,
кто трубку мира
протянул ему.
Встают,
кряхтя,
владыки нефти с кресел,
как будто вроде умер,
но воскрес он,
а жены их едва не плачут в скорби,
что там, в России,
так обижен Горби.
Чужие люди поняли его.
Свои —
ошибок злобно не простили.
Кого в России любят?
Никого.
Весь мир добрее к русским,
чем Россия.
Свободу непродуманно даря
по своему и Божьему желанью,
он первым был,
кто комбайнерской дланью
сам снял корону красного царя.
И кончилась афганская война,
и Сахаров из Горького вернулся,
и рухнула Берлинская стена —
лишь Горбачев лукаво отвернулся.
От Хиросимы
и от Колымы
он спас нас всех,
а внуков и подавно,
но стал он жертвой своего подарка —
свободы,
не заслуженной людьми.
В свободе столько зависти и зла
открылось вдруг,
как прорвало плотину.
Он дрогнул.
В страх он влип, как в паутину,
а