неотличимые в деталях,
в порыве или двух от ветра
где холода себя зеркалят —
в стволы их прорастает почва,
как влага, листья, мгла и стая —
корою птиц, стрекоз
улова сустав увечный разгибая
по человечьи так, как голос
себя разматывает в эхе,
в окрестность синюю, как полоз
саней в экранном чёрном снеге,
где баржи ос [пока что мёртвых]
скрипят в окраинах недлинных,
клубком зияющим мерцая
внутри у белых комьев глины,
где сны выходят, как деревья,
в ушанке грачьей, на охоту —
палят душой подземной в небо,
врастая в звуки, как в пехоту.
«Закрывая очи осам…»
Закрывая очи осам,
ржавым лампочкам весны,
плавит цапля сгустки сосен
яблоком сквозным, глазным
кожуру смолы снимает
и в колодец их гулит —
как дуга не умирает —
в электричестве сквозит
птиц плетение смешное
в белом хворосте небес,
видит зёрна паутины
зреют в ледяной росе,
Это ангелы – смыкаясь —
запирают в глаз пейзаж,
и их тёплые ключицы
в вёдрах осами дрожат.
«Не знак, не Бог и не причина …»
Не знак, не Бог и не причина —
вставал с утра и видел: камень
был вплавлен в небо белой призмой,
плывут в спасение кругами
деревья, впадшие в окружность,
как в ересь, в юность или в брёвна —
и Плотник их берёт снаружи
и тын выстраивает ровный,
где снег бредёт, так будто время
расставленное между нами,
как будто сбрасываешь бремя
проросшее сквозь смерть словами,
проросшее и страх, и храмы,
и клубни ангелов на пашне,
где облака велосипедов
сверкают водяной поклажей,
где в свиток развернулся камень,
как знак и Бог или причина,
вставая утром слишком ранним,
пролившись улием пчелиным.
«Где мнимый соловей летел…»
Где мнимый соловей летел,
как дымный мим среди петель
дверных и точных мертвецов,
всходящих из его вдовцов,
на ловчий и прибрежный свет,
что в зренье муравья продет
и вписан в божий этот март
в собранье тёмное петард,
что разгибают кислород
на дерево и рыбу, мёд
замедленный внутри у них
ключами медными бренчит
и выпускает птицу вверх
из соловьиных дыр, прорех
глазных, и плачет на весу
в силках, похожих на росу.
«За воздухом стеклянным лошадь спит…»
За воздухом