пружину снега сократив,
земля дрожит, опознавая
тепло, колени и мотив
в обломке мартовском, что в темень
стучится медным своим лбом,
прощая имени скольженье,
где дышит муравьиным львом.
Лопаты и львы
Крупнозернист пейзаж и беспокоен,
и протекает из подвод на март,
крупою медной тёплых колоколен
и – беден звук скребущих тьму лопат:
как речь моя, стоящая в пустотах,
горит в телеге, в лошади, в ночи
где соловей кровав, как цвирк неточный,
и в полый лес из мертвецов горчит,
когда я выхожу на бездорожье
и в каждом оке у меня два льва,
и выдоха четыре невозможных
живут сквозь камень на пробеле рта.
«Человек, в луне качаясь…»
Человек, в луне качаясь,
сквозь китайский смотрит свет —
три портянки с ним осталось
из прозрачных снегирей,
и клюют до рёбер женщин
неопознанных его —
он идёт по переулку,
где кроваво и светло
ясени врастают в марты
и катают шар ночной,
и играют шумно в нарды
под единственной ногой.
Голова луны, катаясь
в павшей птице, на ходу
отрывается от пашни
карусели белой страшной
человека, вслед за клювом
светом впаянным в слюду.
«Дом окружён водой земли…»
Дом окружён водой земли,
повсюду мертвецы слышны —
невидимы, глубоки,
как валуны и сроки.
Идёт со мною чернозём,
как с воздухом со всех сторон
поднявшийся гудящий свет,
пересекая взгляд и снег.
Пусти меня, верни меня
осоке, русским сапогам,
гулящим под водой живым,
в которых ангелы черны.
«Дом окружён водой земли…»
Дом окружён водой земли,
повсюду мертвецы слышны —
невидимы, глубоки,
как валуны и сроки.
Идёт со мною чернозём
за воздухом со всех сторон
в поднявшийся гудящий свет,
пересекая взгляд и снег.
Пусти меня, верни меня
осоке, русским сапогам,
гулящим под водой живым,
в которых ангелы черны.
Существительное
Колоски, в снег [сплетаются] в шар
белый, утренний [марта], морозный
учащённые, как чёрный пар,
что порезом ложится продольным,
чёрно-белым на горло синиц —
в эти синие [наши] всмотрись
голосов перекошенных лица —
там, где скрип надрезает зрачки —
как больницы сухая страница:
без лица, без любви или крови
как лягушка, что в шарике ртути,
колесом