Сюжета пословицы я хорошо не помню.
Живая картина должна была изображать фантастическое похищение нимфы, ехавшей на колеснице, запряженной тремя бабочками.
Я всегда радовалась всяким затеям, но никак не ожидала, что эта затея доставит мне огорчение, в чем я, впрочем, частью сама была виновата.
– Три бабочки будете ты, Соня, Ольга и Юленька, – сказала Варенька. – А ты, Таня, надень белое платье, – ты будешь нимфа. На голову венок и крылья, оставшиеся от костюмированного вечера.
– А кто же будет похититель? – спросила я.
– Твой кузен Александр Михайлович.
– Нет, пускай будет лучше Михаил Андреевич, – сказала я.
В эту минуту я взглянула на Кузминского и поняла, что произошло что-то неловкое.
«Что я сделала, зачем я это сказала?» – промелькнуло у меня в голове. По выражению лица Кузминского я поняла, что я задела его самолюбие. Но было уже поздно, и я стала глупо объяснять причину своего желания.
– Вы такой черный, – обратилась я к Михаилу Андреевичу, – и будете настоящий выходец из ада, а Кузминский будет около колесницы с жезлом.
– Может быть, Александр Михайлович не захочет уступить своей роли, – сказал Михаил Андреевич.
– Нет, пожалуйста, – отвечал за меня Кузминский, – я не буду участвовать, потому что не успею гримироваться. Саша, – обратился он к брату, – возьми мою роль.
Саша согласился.
Когда я, одетая, сошла вниз, все уже было готово. Михаил Андреевич, весь в красном, действительно напоминал жителей ада.
Кузминский, разговаривая с Варенькой, не обратил на мой костюм никакого внимания, что мне было неприятно, и во мне шевельнулось чувство досады.
– Вы знаете, как надо позировать? – спросила я Михаила Андреевича, стараясь так говорить, чтобы меня слышал Кузминский.
– Знаю, – отвечал он. – В первой картине с бабочками я не участвую. Во второй – я похищаю вас, но, к сожалению, это представить трудно, я буду лишь красться к колеснице с протянутыми руками. А в третьей – ваши крылья отпадают, вы умираете, и я стою над вами. Так ведь?
– Да, так, – ответила я.
Когда отдернули занавес второй картины, я упорно глядела на Кузминского. Он сидел в задних рядах.
Наши глаза встретились, я прочла в них скорбь и злобу. Я все забыла в эту минуту, и, должно быть, мое волнение было настолько сильно, что я почувствовала, что не могу устоять на высокой колеснице. Я сильно пошатнулась назад и упала бы, если бы Михаил Андреевич не поддержал меня сзади рукой между крыльями.
Представление кончилось. Мы сидим за чаем. Пако садится около меня. Он участливо смотрит на меня.
– Отчего вы такая грустная? – говорит он. – Ваша картина была очень красива.
Меня тронуло его участие. «Милый, добрый, – думаю я, – а как часто все подтрунивают над ним, а в особенности Кузминский, а он никогда не обижается. А Саша?» и я мысленно опять возвращаюсь к своему горю.
Но