Я внимательно слушала весь рассказ Льва Николаевича, и последние слова отца покоробили меня.
«Зачем он так говорит? Он этого не думает, я знаю», – говорила я себе. Я хотела вступить в разговор, но не решалась. По годам моим это было не принято. Я волновалась и чувствовала, как краснею.
– Папа, – вдруг сказала я, – зачем ты так говоришь. Ты так не думаешь, я знаю наверное, наверное, что… – путаясь говорила я.
Все с удивлением посмотрели на меня, мама сделала строгие глаза. – Ого. Какая заступница женщин у нас! Ах ты, моя милая, и так раскраснелась, – вдруг весело сказал отец, взглянув на меня.
– Простите, M-me Viardo, никогда не буду, – засмеявшись, сказал Лев Николаевич.
Мне стало совестно и неловко и от волнения хотелось плакать. «Лучше бы меня из-за стола выгнали», думала я. «Что я сделала? Что я сказала папа? и мама недовольна…»
Лиза мягким голосом обратилась к Льву Николаевичу, как бы извиняясь за меня:
– У нас Таня часто говорит, чего нельзя говорить, она еще этого не понимает.
Ответа Льва Николаевича я не слышала.
После обеда Лев Николаевич привел своих двух учеников: Егора Чернова и Васю Морозова.
Отец приласкал мальчиков и ушел к себе, а мы, сестры, и брат Петя, обступили их и закидали вопросами.
Лев Николаевич стоял тут же; он, видимо, был доволен ребятами, как они по-детски скромно и непринужденно держали себя.
Я заметила, что Соне хотелось что-нибудь изобразить с ними: заставить их говорить, приласкать, но она как будто сдерживала себя. Она боялась известной фальши в непривычных отношениях с крестьянскими ребятами. Соня знала, что эта фальшь не ускользнула бы от внимания и чутья Льва Николаевича.
– Вы хотите есть? Вы обедали? – спросила я.
– Спасибо, мы уже пообедали, – отвечали мальчики.
– Соня, распорядись, чтобы их отвели к Трифоновне и напоили чаем, – сказала мама, – а нам пора собираться в театр.
Петя принес им мятных пряников и ушел с ними.
Лев Николаевич уехал, сказав, что приедет в театр.
Я плохо помню этот вечер. Пьесу давали незначительную. Лев Николаевич пришел к нам в ложу. Он сильно кашлял, похудел с тех пор, как мы не видели его, и, как нам казалось, был раздражителен и чем-то озабочен.
Поужинав и раскритиковав пьесу, он уехал. Вечером, когда мы легли спать, я заметила, что Соня была особенно грустна. Ложась спать, она дольше обыкновенного стояла на молитве.
Я молчала, наблюдая за ней, но не вытерпев, тихо окликнула ее:
– Соня, tu aimes le comte?[8] – спросила я.
– Je ne sais pas[9], – тихо ответила она; по-видимому, ее не удивил мой вопрос.
– Ах, Таня, – немного погодя заговорила она, – у него два брата умерли чахоткой.
– Так что же, он совсем другого сложения, чем они. Поверь, что папа лучше нас знает.
Соня долго не засыпала. Я слышала ее невнятный шепот и видела, как она утирала