БЛЕF. Николай Иванович Левченко

оползня, но по преимуществу тогда, когда те суесловили и забывались так, что ничего уже вокруг не различали). Воспринималось это как предупреждение, служа, как правило, предвестником развернутой головомойки на летучке, к тому же обладало той особенностью, что зачастую оставляло ротозеев в полном замешательстве по поводу своих масштабов и причин. Доронин крайне редко прибегал к формальным письменным взысканиям в приказе, использовал для этого другие средства: на каждого сотрудника им велся как бы табель успеваемости, включающий все промахи и плюсы по мажоритарной накопительной системе, от застолбленных норм которой он, будучи по-своему порядочным, не отступал. При этом он был неизменно вежлив и корректен, не доходил до резких замечаний, но и никогда не объяснял мотивов своих действий. (Видимо, он полагал, что стоящий сотрудник, если обладал уж своей собственной позицией, так должен был об этом догадаться сам). На всякие его «макиавеллевские» методы начальство вроде бы смотрело косо, мирясь с таким нововведением только лишь как временной и вынужденной мерой: пока никто жаловался, а для порядка в этом не было вреда. Присвоив себе право вмешиваться в личные беседы, которых быть на службе не могло, он регистрировал реакцию на замечание и, сам же будто бы досадуя на выявленный ляпсус, уходил.

      Интуитивно, без карающих осечек, Статиков тогда еще не научился предугадывать. А о позерских выкрутасах умничанья думал так, что если человек рассудочно и за семь верст – планирует, то вносит искажение в свое ментальное пространство, ибо, поступая так с какой-нибудь своекорыстной целью, он выпускает из расчетов не только переменчивую вязь явлений, но часто небеспочвенно – еще несостоявшегося самого себя. Потенциально, для карьеры любое упущение, вдобавок с нарушением субординации, могло стать черной меткой. Причем для пользы дела, как позже оказалось, в своей двухкамерной душе Доронин мог быть либералом: держа на мушке собеседника, на все лады клеймил заезженный квасной патриотизм и сокрушал как на живца невразумительными аллегориями. Но в подчиненных это не любил.

      Вальяжно-обходительный, в приколотом к рубашке броском, как из канифаса галстуке и с бежевой тряпицей из нагрудного кармашка, в тон, он дружелюбно посмотрел и будто подмигнул:

      – Держите марку, люди всякие. Один вон и радивый вроде и способный…

      Статиков непроизвольно обернулся. Но Шериветева уже и след простыл.

      III. Крещендо

      По будням Анжела, бывало, поджидала его в холмистом пригородном парке, у обрамленного рустом бассейна с булькавшими криницами. Поближе к вечеру, когда на липовой аллее, мощенной желтоватым крупным плитняком от самой остановки, удлинялись тени, являвшийся сюда любительский квартет играл Шопена, Брамса и венгерские рапсодии. Репертуар был небогат и никогда, насколько помнится, не пополнялся, поэтому, чтобы придать тому оттенок новизны, произведения чередовались в смешанном