– Леночка, ну, съешь ты курочки!
Посмотри, с тобой рядом села. Ну, это глупости – не с дедом же сидеть и не с толстяком. А цветы куда-то убрала. Наедине останемся, ты про цветы спроси.
– Ничего не ест опять! А ты, Рома, что пепси не пьешь?
Пригласили на пепсопитие, мда. Кстати, кстати, кстааати. Пепси-то только тебе поставили, посмотри. Аж ладони вспотели от обиды. Пепси только у тебя. Леночка пепси не пьет, у ней сок, батя водочку наяривает, а дед и вовсе без стакана, сидит за столом, дремлет. А тебе пепси поставили, как дитю, как будто у тебя день рождения, и тебе четырнадцать исполнилось. Пепси выпей, побалуй уж себя пепси-то. Уж и купили-то поди только для тебя. Пепси. Еще бы детское шампанское поставили. Впрочем, с книгой-то ты просчитался, терпи теперь пепси. Можешь и не пить из принципа, он догадается поди. Да и в чем дело-то, ты водочки хочешь дернуть?
Не хочу. Ну, а чего обиделся тогда?
В старости, когда мне будет восемьдесят три года, склероз пожрет почти всю мою память, и от меня останутся только воспоминания о детстве на даче. Например, что сотовые тогда были недопустимой роскошью, а у соседки Ларисы был сотовый, и все знали, что у нее сотовый есть, но она никому не даст позвонить, и потому не просили. Зато был стационарный телефон на соседней улице, такая крохотная железная коробка, и в ней телефон дисковый, а рядом дед Семен жил, у него был странный высокий дом, страшный черный пес Султан, который прямо на бегу мочился, и сорокалетняя дочка Ленка, тетка-даун, а все потому, что ее мать пила во время беременности, и Ленка родилась отсталой, выучив за всю жизнь всего два слова: одно «мама», второе – матерное, ну это что-то грубое началось, грубое воспоминание. Ленка эта была безобразна. Грязна, само собой. Лицо маленькое, сплющенное как будто. Но стрижечка на удивление аккуратная. Потому боялся один звонить, да и кому звонить, матери в город, и вот за что я раскаиваюсь до сих пор: во время одного звонка мать мне говорит, что из школы звонили и предлагали проскочить четвертый класс, тогда экспериментально еще вводили четвертые классы, а мне за хорошие оценки предложили перейти сразу в пятый, и я отказался, чтобы от одноклассников не отрываться. Какая глупость! Какое терзание. My conscience bites.
– Гм, гм, а ты, значит, учитель?
– М-да-а, – неуверенно промямлил Мизинцев.
– Я бы хотел тебя кое о чем попросить, – доверительно положил руку себе на колено именинник. – Я пишу… составляю один труд, и, когда я закончу, мог бы