Негативная сторона этих явлений в том, что у публики внимание к творчеству перевешивалось нередко интересом к внешней стороне жизни автора, литературное произведение утрачивало свою значимость на фоне интереса к частной жизни и стратегии поведения писателя. Люди интересовались тем, какие экстравагантные выходки совершил Куприн, как живет в эмиграции на Капри Горький, как на представлении пьесы Л. Андреева «Жизнь человека» умер от разрыва сердца один доктор, а умерший в Германии известный режиссер W завещал над его могилой прочитать монолог о смерти Терновского из андреевской драмы «К звездам» и т. д. (примеры взяты из книги А. Измайлова «Литературный Олимп»). Отсюда и характерные в начале века «обиды» писателей (полемика о «пределах критики» Брюсова и Волошина, споры Сологуба и Измайлова, Брюсова и Бальмонта, Цветаевой (в стихах) и Брюсова и т. д.).
Критика зафиксировала эти черты литературной жизни достаточно рано. Очень точно по этому поводу писал рано умерший критик газеты «Новое время» Федор Шперк. Он говорил еще в 1896 г. о наступлении суетного времени, времени «особенного повального тщеславия», когда современный человек «везде цепляется за все мелочно-экстраординарное», выискивает «курьезы», которые «становятся идолом современности»[41]. По мысли Ф. Шперка, ныне «цельное, законченное произведение теряет интерес, начинает привлекать внимание и вкус только то, что делается, образуется, созидается. Смысл этого факта не подлежит ни малейшему сомнению: произведения отходят на второй план, на первый – ставится процесс и сам художник. Зрителя «эскизов» начинает интересовать психология художника, а художественность произведений оставляет его равнодушным. Эскиз, набросок, опыт, всякие прологи, начала и продолжения, но только не художественные финалы, только не художественные эпилоги, только не то, что «досказывает до конца и окончательно исчерпывает» задерживают его эстетическое любопытство. Он входит в интимную сферу художника, в его лабораторию, в его кухню, а это и есть то, чего он так жадно и жизненно ищет[42]. Он задается вопросом: «Что же будет дальше? Что же будет за этим? А будет, по всей видимости, то, что из художнической лаборатории, из художнической кухни нас попросят последовать за лаборантами и поварятами искусства на рынок, где они закупают свои «материалы», забирают свою «провизию». И мы все ближе и ближе подойдем к полотнам, кистям и краскам, а с другой стороны – к потугам и претензиям бездарного труженичества, и все дальше и дальше отойдем от Бога, идеи и вдохновения»[43].
Пройдет совсем немного времени, и критик А. Измайлов ужаснется: «Уже давно спокойному любителю века есть от чего прийти в истинный