«Мы должны быть сильны и едины в наших убеждениях, ибо воюем мы не друг против друга, а против самой смерти. Смерти наших мечтаний, смерти нашего вида, смерти истории. Если мы позволим Алистенебраруму одержать победу, все, что мы любим, исчезнет. У нас не останется ни прошлого, ни любви, ни веры. Бессмертие не в вечной жизни, но в памяти. Выберите для себя, хотите ли вы влачить существование в царстве всего мертвого в виде вечно страдающего чудовища с железом вместо костей. Или вы хотите жить, любить, создавать союзы и видеть не огонь и кровь, а чистое небо и цветы у дома. Алистенебрарум отберет у вас все, он выжжет все дотла и обратит землю в свое красно-черное, полное радиации чистилище. Мы же подарим вам свободу и чистый воздух, прозрачную воду и мир без войны. Давайте пройдем вместе этот последний бой, эту войну во имя мира. И тогда все мы будем свободны. Не быть нам рабами смерти. Никогда».
Я заучил его речь наизусть, и каждый раз, когда кто-то в нем сомневался – в разговоре или Сети, я не спорил, но напоминал самому себе: он всегда и во всем прав и эта «война во имя мира» необходима.
Лукьян с мужем весь вечер достойно изображали веселье, танцуя под живую музыку первоклассного оркестра, – виолончелистам которого я завидовал самой черной завистью, а именно их восхитительным инструментам, – но, как это естественно для всех людей, кто прикоснулся к власти и не хочет ее потерять, напряжение из их фигур не уходило ни на минуту.
Впрочем, трудно быть не напряженным, когда за три часа нового года тебя уже трижды пытались зарезать или отравить. Глупейшее нападение у всех на виду пресекла механическая охрана, следующая за Лукьяном шаг в шаг. Она же дважды останавливала его в последний момент от глотка яда. Разъеденные отравой плиты каменного пола прислуга тактично прикрыла неприметными коврами, которые шикарно одетые мужчины и женщины с невозмутимым видом обходили стороной. Сам фон Дэшнер даже бровью не повел, а вот Паскуаль рвал и метал ровно до того момента, как супруг потрудился его утихомирить.
Я почти весь вечер наблюдал за ними, и это было так странно: смотреть на то, как эти два мужика, сильные настолько, чтобы изменить мир, так нежны в отношении друг друга – в разговоре, в прикосновениях, в беспокойстве. Будь фон Дэшнер женщиной, наверное, они были бы самым настоящим воплощением любви, самой красивой парой мира. Несмотря на мое воспитание с теорией «все вольны любить всех», я не способен наградить таким званием пару мужчин, как бы они друг к другу ни относились. А вот Элайз мог бы. Он и свое замужество возносит до небес, открыто называя своего мужа богом и смыслом жизни. Но если Лукьяна и Артория я еще могу попытаться понять – они одного поколения, у них у обоих были жены, дети. Осознать в течение