В один вечер мама радостно сообщила, что отца удалось положить на принудительное лечение. Она подключила связи и знакомства, и его определили в клинику:
– В квартире сделаем ремонт и можно будет сдавать!
– А когда папа выйдет, куда он пойдёт? – угрюмо спросил Алёша, мой брат.
– Не думаю, что это случится скоро, – улыбнулась мама как можно снисходительнее. – Он сильно болен.
– Но он же совсем молодой, не может же он там… ну… типа всю жизнь быть?
Мама и Митя переглянулись, и в тот момент я поняла – отца мы больше не увидим. Никто не увидит.
Я вроде как чувствовала, что в его заключении виновата я. Ведь если бы я не пряталась от него и не избегала тогда, в самом начале, возможно, болезнь бы не стала прогрессировать. Возможно, мне нужно было просто уделять ему внимание, когда он этого хотел?
По вечерам, лёжа в кровати, я смотрела в темноту и размышляла: могла ли я действительно что-то сделать, исправить, когда ещё не было слишком поздно? Меня угнетало осознание того, что теперь всё уже необратимо и ничего нельзя починить. Я вела бесконечные споры с каким-то внутренним голосом, который постоянно сомневался во мне:
– Ему стало хуже из-за тебя. Родная дочь от него отвернулась. Вот он и сошёл с ума.
– Но я же не могла… Не могла с ним быть рядом. Он неадекватно себя вёл. Он кидался, он прижимал… Голый… И молчал.
– Можно было просто не вырываться. Нормальная дочь поняла бы отца. Что ты за человек? Почему ты всё испортила?
– Я не хотела… Я не хотела плохого. Я просто… Я просто не хотела плохого. Он был такой странный.
Этот голос был как будто частью меня, как будто просто другая сторона моей личности. Но в какой-то момент он отделялся, и эти мысли, которые шли от него, они были посторонними, не моими. Так странно. И так реально. Не реальнее сновидения, но в то же время нельзя было просто отмахнуться от этих диалогов. Они были со мной.
Потом отделился ещё один похожий источник, но немного другой. Тот, первый, был словно Критик, он просто был недоволен моими действиями, не принимал объяснений и оправданий. А второй был словно продолжением первого. Он был Злыдень, он появлялся тогда, когда у Критика кончалось терпение слушать мои отговорки. К тому моменту я уже заливалась рыданиями от осознания собственной вины и увечности как человека. Этот Злыдень словно бы рычал:
– Отвр-р-р-ратительная др-р-р-рянь! Гр-р-р-рязная пр-р-р-ридурочная мр-р-р-разь!
Захлёбываясь