неисправимейший
СССР-ный человек.
Бывший гимн сегодня в странниках,
как бродяжья музычка,
как три пьяненьких и рваненьких
музыкальных мужичка.
И сияют лживой святостью
их лазурные глаза,
и побитость с нагловатостью
раздирают их, грызя.
Инструменты очень простенькие
шпарят гимн, как перепляс:
медные тарелки с прозеленью,
мятый сакс
да контрабас.
Контрабаса кореш – Васенька
хоть и выглядит сморчком,
из горла хлебнув «киршвассера»,
закусил спьяна смычком.
Вы откуда,
братцы-лабухи?
Нелегко угадывать.
С наших яблонь стали яблоки
далеко укатывать.
Декларацией увечности
возлежал он
поперек
чемоданов человечества —
попрошайка-кепорок.
Он,
эпохой пережеванный,
был запущенный такой,
с очень давними прожженинками,
с отлетевшей «пупочкой».
Он под мраморною лестницей
денег ждал из чьих-то рук,
правнук жалкий
кепки ленинской,
сталинской фуражки внук.
Разве,
требуя симпатии,
клянчить
право он имел
за подвал в дому Ипатьевых,
за ГУЛАГ,
за ИМЛ?!
Видно, от недораскаянья
мы живем не по-людски.
Мы державу нараскалывали
на кусачие куски.
И, униженно зазнайствуя,
мы до нищенства дошли.
Почему все в мире нации
милостыню нам должны?
С паспортом неубедительным,
и ничей не гражданин,
побежденным победителем
ходит-бродит бывший гимн.
И, вздыхая,
немец кающийся
двумя пальцами
швырок
совершает
в только кажущийся
непорочным
кепорок…
P. S. Тогда мне и в голову не приходило, что этот «бродячий гимн» может вернуться с блудливо переделанным текстом.
«Я люблю тебя больше природы…»
Маше
Я люблю тебя больше природы,
ибо ты как природа сама.
Я люблю тебя больше свободы —
без тебя и свобода – тюрьма.
Я люблю тебя неосторожно,
словно пропасть, а не колею.
Я люблю тебя больше, чем можно —
больше, чем невозможно, люблю.
Я люблю безоглядно, бессрочно,
даже пьянствуя, даже грубя,
и уж больше себя – это точно! —
даже больше, чем просто тебя.
Я люблю тебя больше Шекспира,
больше всей на земле красоты, —
даже