белых кнопок Млечный Путь:
«Ни в какой реке воробушку
не поплыть.
После смерти мне зазнобушку
не любить».
Но бессмертия не выпросят
слезы, скатываясь в пыль,
и ни листика не выбросит
рассохшийся костыль.
Инвалид решил исправиться
и не вешать больше нос,
чтобы бабонькам понравиться,
он такое преподнес:
«Эх, ишо, ишо, ишо,
чтобы стало хорошо,
а не станет хорошо —
все равно ишо, ишо…»
Одинок порой, как маленький,
среди грубых городов,
я – приемыш той завалинки
и ее сибирских вдов.
На сибирской на околице
пусто вечером в домах,
и целуются и молятся
на завалинке впотьмах.
С электрической гитарою
афганец-инвалид,
ну а песня та же,
старая
эхом звезды шевелит:
«Ни в какой реке воробушку
не поплыть.
После смерти мне зазнобушку
не любить».
Я сюда присесть осмелился
не к чужому шалашу.
Хоть немножко послесмертия —
не бессмертия прошу.
Смерть всегда хоть чуть, да ранняя.
Не боюсь, что смерть близка,
а боюсь я умирания
Родины
и языка.
Ты скрипи, скрипи, завалинка,
погрустебить нас пускай,
малые грехи замаливай,
но больших не отпускай.
Ты, завалинка длиннющая,
тянешься сквозь времена,
и за Беловежской Пущею
вновь от слез ты солона.
Там рядочком вдовы вечные
убиенных вновь солдат,
словно горлицы увечные,
как на жердочке сидят.
Боль всех женщин – деревенская,
и война для вдов одна —
что афганская, чеченская,
что таджикская война.
На завалинке продавленной
в блестках ранней седины
вдовы новой – необъявленной
русских с русскими войны.
Ты скрипи, скрипи, завалинка,
помолись за наш народ,
и за Диму, и за Владика,
и за многих наперед.
Новый царь при новой челяди,
но все те же вдовьи сны.
Неужели мы, как нелюди,
жить не можем без войны?
Власть – опасная заманинка,
а внутри ее – война.
Мне дороже та завалинка,
чем кремлевская стена.
В День Победы с Поженяном
Пить в День Победы с Поженяном —
такое пиршество и честь,
как будто все, что пожелаем,
не только будет, но и есть.
И вновь надежды так огромны,
как будто праздник у ворот,
и Гитлер только что разгромлен,
и Сталин сверзится вот-вот.
И он, с одесским вечным блеском,
живой