Надо бы идти, но я медлю. Зудит в моей голове под синим бантом опасная мысль: наши-то грядки в низинке, а бабшурины – на горке, в другой стороне, там посуше. Глядишь, поспело чего…
Бабшурин ягодник умыт и свеж. Здесь растения прикрыты от ненастья забором и задней стеной дома. Там и сям светят румяные бока ягод. Ух ты! Азартно раздвигаю руками мокро шуршащую листву, сердце ёкает при виде красного бока почти совсем зрелой клубничины, а рядом розовеют еще – не сегодня-завтра нальются рубиновым глянцем. Только ягоды ведь чужие. Интересно, хозяйка знает про них?
Назавтра поутру баба Шура возится на дворе, моет в чугунке прошлогодние морковки и скребет ножом их морщинистую шкуру. Толкусь рядом. Про главное сразу нельзя, сперва нужно про ерунду поговорить, про здоровье, например. Баба Шура это любит, про болезни докладывает обстоятельно, с подробностями.
– Ничего, – неуклюже утешаю я, – скоро распогодится, клубника поспеет…
– Какая к свиньям клубника! – пыхтит баба Шура. – Зелепухи одни. Дожди всё залили.
Значит, не знает, смекаю я, и бессовестная радость червячком шевелится под ребрами.
– А мне завтра семь лет будет, – увожу я разговор от опасной темы.
– Да уж помню, – улыбается Шура.
– А вы приходите к нам, бабушка пирог испечет, – вспоминаю о вежливости я. Эх, отмаять бы скорей день!
К обеду, истомившись в борьбе с искушением, пробираюсь в огород к чужим заветным грядкам, обещая себе: «только посмотрю, и всё».
«Всё» не заняло много времени. Воровато озираясь, я запихала в рот немытые ягоды и даже вкуса не ощутила, поглощенная сознанием своей низости. На негнущихся ногах побрела в дом и уснула в неурочный час на раскладушке, поставленной в прохладных сенцах.
Очнулась поздно, от глубокой тишины вокруг. Никого не было ни в кухне, ни в комнатах, бабушка не откликалась (а вдруг узнала, что я своровала чужое и бросила меня?!). Дом осуждающе молчал.
В страхе я выскочила во двор. Над головой мирно лепетал тополь. Сквозь его шелест донеслись голоса с бабшуриного огорода за домом. Обе бабушки были там. Моя – держала в руках пустую эмалированную миску. Шура ворошила ягодник и растерянно бормотала: «Да ведь были же! Нешто я стану врать… Может, птицы склевали?»
Придавленная виной, я весь вечер угрюмо сидела на лавке, не смея признаться в черном деле. Бабушка озабоченно щупала мне лоб и вздыхала.