Змея-то, как хоронили, без чувств падала, в яму прыгала, зарывайте, дескать, и меня с ним. А на девятый день в Петербург укатила. А я здесь останусь, жить буду у могилки Митиной. Ничего-то, кроме этой могилки у меня нету, да ничего мне и не надо. Только ты приезжай, Алешенька, скорее, поплачем хоть вместе у могилки.
С тем остаюсь, милый братец Алексей Федорович, Ваша покорная слуга, раба Божья Аграфена Светлова.
Приезжай, милый братец мой, Алешенька, жду тебя, как светлого лучика жду!»
Что писала Катерина Ивановна, уже из Петербурга, в точности передать не могу, так как не имею на руках ни письма этого, ни копии с него. Помню только, что письмо было очень раскидчиво, что Катерина Ивановна все больше трактовала о своих чувствах, о том, сколько она пережила во все годы истории с Дмитрием Федоровичем, и что ничем иным жизнь Дмитрия Федоровича кончиться не могла, «таков уж был характер, истинно безудержный, карамазовский», и что теперь, как ни горько это говорить, она почувствовала вдруг облегчение, что в письме цитировался даже Пушкин, «как будто нож целебный», et cetera… Также советовала она Алексею Федоровичу перевезти брата Ивана в Европу, в какую-нибудь немецкую или швейцарскую клинику, «потому что в России простой вещи сделать не умеют, где уж душу-то врачевать». Сама же она отправляется тоже в Европу, в благодатную Италию, «к древним и святым камням», и намерена там пробыть как можно дольше, чтобы забыть все прошедшее, как дурной сон.
Глава 2. За что продашь, то и возьмешь
Вступив, наконец, в права наследства, Алеша мечтал только об одном – поскорее от него избавиться. Распродать все, вложить деньги в какой-нибудь надежный банк, сделать необходимые распоряжения относительно Ивана, так, чтобы Иван до конца жизни был обеспечен, и чтобы в этом не могло быть никаких сомнений – и уйти в монастырь. Да упросить игумена, чтоб благословил куда-нибудь подальше, на север, али в пустыню, только подальше отсюда. О завете же старца Зосимы Алеша старался не вспоминать. Не было сил после такой-то зимы и думать о мирской жизни.
И однако, между Алешей и заветной кельей стояло отцовское наследство. Огромное, не в сто тысяч, как полагал Федор Михайлович, и не в сто двадцать, по непрошенному смердяковскому счету, но даже, может быть, и до ста сорока. По крайней мере, сведущие в этих делах люди, не нам с вами чета, во столько оценивали капитал, бывший при Федоре Павловиче почти совершенной тайной и оказавшийся на виду при открытом до наивности Алеше. Впрочем, говорили те же сведущие, точно тут сказать ничего нельзя было, потому как почти весь капитал был