– Да нет, и откуда взялась – никто не знал. Вроде как, то ли с Сибири, то ли с Урала, никто уже и не помнил. Она вроде всегда тут жила, а выговор не наш, мне бабка говорила, присвистывала как-то, шепелявила, что ли.
– Так, может, зубов уже не было, вот и шепелявила?
– Ну, может, и так. Но что не наша, не брянская – это точно.
– А как звали её?
– А звали Марой её.
– Мара? Странное имя, никогда не слышал. Не русское?
– Да дед сказывал, что русское, просто старое очень, и вроде как нехорошее. Плевался, помню.
– Ну, может, её просто не любил, старушенцию эту.
– Ну, может, и так…
Фёдору уже ближе к шестидесяти, а может, и пятьдесят с небольшим – по нему сложно сказать точнее. Он всю жизнь прожил тут, в лесном краю, в маленькой деревушке. Хотя это сейчас она маленькая, а раньше, как говорит Фёдор, лет тридцать-сорок назад, здесь было не меньше двухсот дворов, школа, сельпо, телеграф. А потом деревня стала потихоньку умирать по стандартному сценарию: молодежь стала уезжать учиться в город, а потом там и оставалась. Время пришло другое, и люди хотели другой жизни. Сначала школа закрылась, потому что некому стало в ней учиться, а вслед за ней как-то незаметно исчезли и телеграф, и сельпо. Автолавка приезжала сначала два раза в неделю, сетовал Фёдор, потом раз в неделю, а теперь раз в месяц по обещанию. И осталось в Кваснях всего девять домов. Насколько я понял, Фёдор был самым молодым из жителей деревни, когда-то так и не уехавшим отсюда по молодости, а потом решившим, что уже и не стоит. Впрочем, несчастным он совсем не выглядел. Испытывающим нужду, одиноким, потрепанным жизнью – да, но не несчастным, и я подумал о том, насколько люди отличаются друг от друга. Обычный городской житель давно или бежал бы из полузаброшенной деревни, бросив всё, или повесился с тоски, но Фёдор занимал себя разными делами и, казалось, совсем не скучал: ухаживал за огородом, собирал травы и ягоды в лесу, от которых дом его пропах дурманящими запахами леса и полей, гнал самогонку на тех же травах и ягодах, крутил самокрутки и пас своих двух старых коз у речки с живописным названием Болото. Как я очутился в такой непривычной для меня обстановке? Да очень просто, я добрался-таки до дома маминых родителей… и не смог в него войти. Я постоял возле него и даже взошёл на крыльцо, взялся за дверную ручку и заплакал. Даже не стал доставать ключ. Что я увижу там, внутри, кроме пустых комнат, таких же мёртвых, как и те, кто тут раньше жил? Зачем буду бродить по ним, бередить свои чувства, представляя дедушку с книгой в кресле, а бабушку на диване, напротив телевизора, а то и разговаривая с ними? Разве мне станет от этого легче? И я бежал оттуда, позорно бежал, но и в огромной Москве не нашёл утешения. Пару раз напился с друзьями, попытавшись сбивчиво рассказать о том, что клокотало внутри меня, и получив дежурные пьяные утешения и уверения в том, что всё будет хорошо, позвонил