И перетрухнул же я в этот первый день, святая Божья матерь! Я все время повторяю: мужество – это преодоление страха. Я никогда не ходил на передовую с легким сердцем. Мне всегда приходилось по-настоящему преодолевать себя. Я умирал от страха, но приободрял себя: тебе нужно пойти и увидеть. Были даже дни, когда перед поездкой на фронт меня преследовало наваждение: образ пробирающегося по рисовому полю солдата, в ружье которого была пуля, предназначенная мне. Кошмар о пуле, предназначенной тебе, – странно, правда?
Фолько: Хорошо, что никакой такой пули не было. До этого все знания о жизни ты получал из книг, там же ты впервые увидел жестокость и смерть своими глазами.
Тициано: Да. Иногда мы считали мертвых, которые лежали вдоль дороги. При этом я чувствовал какую-то отчужденность. Единственные вьетконговцы, которых я видел, были мертвецы, лежащие навалом в канавах – вспухшие, зловонные.
Фолько: А какие выводы ты делал, видя все это?
Тициано: Благодаря всему тому, что формировало мою личность, – я уже говорил – я был готов выступать против несправедливости. Там несправедливость была настолько очевидна! Она была перед глазами, явная и вопиющая! Ты видел прекрасные вьетнамские просторы, зеленые рисовые поля, крестьян в черном с их плетеными шляпами, деревянные хижины, крытые соломой, на утоптанной земле. И в этот простой и дивный мир приходила война, танки. Меня потрясло абсолютное несоответствие войны и местного уклада, а также то, что война навязывала современность этому обществу, которое жило по старинке, очень просто. Все эти танки, бомбы, оружие никак не вписывались в местный ландшафт. Им там было не место!
Фолько: И ты писал об этом?
Тициано: Естественно, что на протяжении всей войны я писал с огромной симпатией по отношению к вьетконговцам.