Воображая и флиртуя сама с собой в своих мыслях, Лиза наконец лихо скинула с себя одеяло, напоследок всем телом потянувшись в теплом, скомканном ворохе. Миг спустя она уже стояла на кровати, запрокинув голову. Там, наверху, над самой кроватью, к потолку была намертво привинчена железная перекладина, отполированная до блеска частым использованием. Лизе захотелось кое-что проверить. Она стрельнула взглядом в дверной проем, проверяя, не ходит ли где-нибудь поблизости папочка, и, удостоверившись, что никто за ней не наблюдает, присела и оттолкнулась от пружинящего матраса. Руки цепко ухватились за перекладину, и Лиза повисла, не делая ни малейшей попытки подтянуться или хотя бы закинуть ногу. Выяснив то, что хотела, Лиза разжала хватку, не провисев и минуты.
Да, жердь была горячей. Каждое утро она была горячей – нагревалась за то время, пока у нее выкрадывали сны. Это была профилактическая мера, строго обязательная для всех, кто держал у себя человеческое существо выше кормовой категории.
Лиза протопала в ванную, сбрызнула лицо ледяной водой и спустилась к завтраку.
Папочка сидел на своем месте и отхлебывал из пиалы. Длинные пальцы обхватили горлышко откупоренной бутылки и налили для вошедшей Лизы порцию свежего молока.
Лиза поблагодарила папочку вздохом лучезарного счастья. Она уселась, подоткнув под себя края ночной рубашки, взяла ложечку и принялась расковыривать жесткий кусок запеканки. В ее душе оптимизм надолго не задержался, ей не хотелось идти в клинику, и она прогоняла смутную дрожь, как могла.
– Знаешь, папочка, мне вспомнился один случай, который произошел в прошлом году… да, во время летней экскурсии. Очень-очень забавный! – Лиза подавила смешок и продолжила: – Знаешь, есть такие…
– Ты ведешь себя невоспитанно, – обрубил Биньямир.
Лиза запнулась на полуслове, вопросительно уставившись на папочку. Он невозмутимо смотрел на нее, и его наполненные шевелящейся чернотой зрачки кололи, как рапира дуэлянта.
– Разве я не учил тебя, как позволено и как не позволено вести себя? Ты совсем не следишь за собой, – сделал он вывод, ставя опустевшую пиалу на краешек стола.
Биньямир не был в плохом расположении духа. Тяга воспитывать и шлифовать характеры домашних существ была в нем доминирующей силой, он не мог не потакать своему желанию, накрепко замурованному в его плоти, он скорбел, когда человек превращался в чистое ничто перед его авторитетом.
– Ах, папочка, извини! – до Лизы дошло, что не так. – Но ведь… Извини, сто раз извини. Я забылась.
Биньямир нахмурил высокий лоб теми особыми складками, которые делали его выражения скорби всегда чрезмерно выразительными и неподвижно-восковыми. Лизе никогда не удавалось проделать такое со своим лицом, хотя много раз в детстве она кривлялась перед зеркалом, практикуясь в искусстве лицедейства.
– Я слежу за собой, папочка. Правда! И никогда не забываю, чему