Меркулов-первый старался тихо сидеть в неудобном – слишком широком для него кожаном кресле, размышляя об обещанном ему подарке.
В то время он мечтал о настоящем пастушьем кнуте, плетеной змеей скользящем по дорожной пыли, в любой момент готовом стать черной молнией, мелькавшей в воздухе с хлестким щелчком винтовочного выстрела. Но навряд ли такая замечательная и редкая вещь могла быть у человека, в доме которого не было ни коровы, ни козы, ни овечек. Так что придется и дальше довольствоваться обрывком бельевой веревки, привязанной тетей Машей к ореховой палочке. Но, посудите сами, разве можно таким жалким кнутиком хлопнуть так же громко, как это получалось у пастуха Гаврилы, утром собиравшего, а вечером пригонявшего поселковое стадо.
В комнату снова вошел Петр Петрович.
– Алексей Максимович, Николай Лукич, время обедать. Все собрались. Вас ждем.
– Ну, что ж. Пойдемте. Неудобно заставлять себя ждать, особенно когда дело касается еды… Хотя я иной раз думаю, Николаша, о том, как глупо устроен человек, зависимый от постоянной потребности набивать себе брюхо. Представь, какие колоссальные ресурсы свободного времени мог бы получить человек, питаясь, как верблюд, один раз в неделю.
– С горбом на спине?
– Да… Все рассуждения летят к ч-ту, когда дело касается женской красоты. Хотя я знавал одну горбунью, которой этот дефект не мешал иметь нескольких любовников. Ну, этот случай – исключение из правил… Чего тебе, человечек?
– Ручки вымыть.
– Э-э, да ты барчук, белоручка!
– Помилуйте, Алексей Максимович, не станете же вы отрицать пользы личной гигиены.
– Не стану. Но поверь мне, Николай, только суровая школа жизни, со всей ее жестокостью и скверной устроенностью позволила мне стать тем, кем я есть – и, помолчав, добавил, удивив Николая Лукича словами, сказанными вроде бы и не к месту – Конечно, были ошибки. Но у кого их нет?
За столом, накрытым белой скатертью, сидело много людей, громко разговаривавших между собой. Женщины щебетали, как канарейки, поддерживая разговор одновременно с несколькими собеседницами. Мужчины в этом искусстве всегда уступали им пальму первенства.
– Взы..взы..взы. Да..да..да. Ха-ха-ха
– Вы слышали? Красный-то граф! Взы..взы..взы!
Кажется, голос тетки Сони:
– Какой ужас! Да, верно ли? Из мухи слона.
– Я вас уверяю! Собственными глазами. Да..да..да.
При этом глазки съехали вбок.
– Он меня со света сжить хочет. Прямо играть не дает. Я, говорит, вас не вижу!
– Не принимайте близко к сердцу. Старик пережил себя. Памятник при жизни себе возводит.
– Ерунда. Никакой системы не существует. Есть сюжет, есть образ и актер. Треугольник.
– Батенька, батенька, и вы в ту же степь. Все умствование. Театр – это буффонада, гротеск, абстракция. Мейерхольд прав.
– А