– Нет, – хрипло и твердо сказал отец, становясь все выше и выше ростом, – Свадьба – настоящая. Неразрушимый союз.
Он опустил руку на плечо Летти, и та выгнулась под его ладонью, в ее лице читался ужас и одновременно – вожделение. К ее губам и щекам прилила кровь, она тяжело и шумно, как через кислородную маску, дышала.
На ее платье, возле лона, вдруг возникло алое пятно, которое расползалось и расползалось.
Или это было варенье, малиновое варенье?
Ланс потянулся и взял Летти за руку, дернул на себя, уводя от отца, и неожиданно почувствовал, как разрушается и сходит струпьями его собственная загорелая кожа, и ее белая кожа – тоже. В ужасе он отдернул руку – вернее, попытался отдернуть. С жалобным стоном Летти полетела к нему – а он все пытался стряхнуть ее руку, отвести, выдернуть, пока не понял, что они соединены навеки. Он схватил ее за плечо второй рукой, пытаясь оторвать, разъединиться, но вторая рука увязла в ее плече. Она завизжала, высоко и надрывно, пытаясь отползи подальше, освободиться, коснулась ногой его ноги: и ноги их тоже срослись.
Не в силах удержать равновесие, они рухнули на пол, задевая друг друга все отчаяннее, срастаясь плотью все сильнее.
Мир выцвел, погас: исчез отец, исчез труп матери, хор Гостий замолчал, и вскоре ничего не стало.
Только тьма, только земляной пол подвала, на котором барахталось, пытаясь встать, четырехногое, четырехрукое, двуспинное, двухголовое чудовище – кричало и плакало на два голоса: женский и мужской.
Сейчас:
Когда он очнулся, то понял, что лежит на своем диване, а Летти наклонилась близко к его лицу, пытливо вглядываясь в него.
– Какие белые у тебя руки, – сказал он. В голове шумело, и невероятная тяжесть, придавливающая его, как муху, сообщала необыкновенную легкость языку, – Я влюблен в твои ладони. Они белые, снежные, сахарные. Никаких синяков, никаких шрамов. Все прошло, все зажило… Ты больше не злишься на меня?
– За что? – спросила Летти, и коснулась холодной, успокаивающей ладонью его лба.
«Не трогать. Нельзя, не касаться», – помнил он и в чаду, – «Так я и не трогаю. Она сама…»
Ее запрет – страшный, изначальный – довлел над ним, словно один из великих запретов, на которых держится порядок мироздания.
Не тревожь воду.
Не буди лиха.
Не убей.
Не укради.
Не возжелай жены ближнего, не возжелай, не возжелай…
Он легко повел головой, которая кружилась, потянулся за ее ладонью, кротко и нежно, как раненный зверь, коснулся губами, припал жадно, как если бы пил с ее руки ледяную, колкую воду. Она отвела руку, и он снова остался в пощелкивающей пустоте.
– Да у тебя высокая температура, – сказала озабоченно Летти, – Как ты себя чувствуешь?
Ланс