Поэтому порядки в нашей школе были гарнизонные. Внутрь пускали только строем и под водительством учителя. До конца уроков выйти вон и думать не смей. Время было послевоенное, поэтому учителя, бывшие фронтовики, ходили в кителях и держали нас в ежовых рукавицах. Старались держать.
Короче, урок истории прошел в коридоре, возле теплой печки. А когда запах карбида выветрился, настал час немецкого.
«Ну, брат, держись!» – подумал я, когда в класс вошла Ольга Никифоровна. И правильно подумал. Немка, даже не раскрывая журнала, спросила: – Так кто тут такой начитанный?
И весь класс посмотрел на меня. Я сразу потерял голос и всякое соображение. И очень скоро Юрка Головань, сидевший на первой парте, вытянул шею в журнал и показал всем два пальца.
– Навеки и до смерти! – зловредно объявил он.
Что же делать? – спросил я сам себя. А кого еще было спрашивать? И понял я, что надо стать зайцем, которого прижали к дереву. Хошь не хошь, а надо отбиваться. И взял я лист картона, нарезал его на полоски, чтобы в спичечной коробке умещались. На одной стороне написал немецкое слово, на другой – русский перевод. И теперь куда бы ни шел, все время крутил свои картонки: немецкое слово – русский перевод. И так тыщу раз, пока не понял: разбуди меня ночью, спроси: «Diе Tochter»? Отвечу, даже не просыпаясь: «Дочь»!.. Спроси: «Diе Schwester»? Отвечу: «Сестра»! «Laufen» – бегать.«Springen» – прыгать. «Fenster» – окно. И даже такое страшное слово запомнил: «Untergrundbahn» – метро. Во как! Я уж не говорю о таких пустяках, как «Anna und Martha baden» или «Мaus, Maus, kommt heraus!».
Только Ольга Никифоровна никак не хотела угомониться. Больше тройки за мои ответы не ставила. Да и то с натяжкой.
Так что радоваться было нечему. Да еще активистка Ковалева меня доставала. Стоило выглянуть во двор, она тут как тут. И каждый раз пристает:
– Следишь?
– Больше мне делать нечего! – говорю.
– Смотрю, ты обнаглел! Нет, придется мне в твою школу наведаться! Стружку с кой кого состругать!
– Да я чего! Я же ничего!
А и, правда, спорить с ней себе дороже. Приходилось помалкивать.
В воскресенье она поймала меня веселая-превеселая.
– Разобралась я с твоим Бурлаком. Он и, правда, в плену отсиживался. А потом вину искупал.
– Где?
– Где надо! Вот только хворобу у него нашли. И отпустила его наша добрая власть. Пусть дома помирает!
– Так чего тогда?..
– А того, что не велено ему в Москве и под Москвой жить! И еще в тридцати восьми местах! Нечего ему своим тлетворным дыханием мирный труд отравлять!
– Куда ж ему?
– А это не твоя