Он натянул вожжи, щелкнул кнутом, и кони почапали по снежной улице Горького. А все, кого он не взял, побрели на станцию Рабочий поселок ждать паровичка из Усова.
Ух, как здорово было смотреть на дорогу с высоты! Сани катились ровно, только поскрипывали полозьями по проступавшему льду. А я шептал про себя какие-то строчки:
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке…
«Вот мирово, думал я, Пушкин это придумал! – Ну, прямо про меня!»
С высоты этого самого облучка виделась вся Можайка, далеко-предалеко вперед и далеко-предалеко по сторонам. Вот Давыдково в снегу по самые крыши. Вот Мазиловские сады, белые от инея. Вот темный лес на Поклонной горе, в глуши которого, говорят, отдыхает сам Вождь. Конечно, когда в Кремле мало работы. Хотя как это может быть у Вождя мало работы – на нем же весь мир держится.
Машин на Можайке было мало, только иногда попадались редкие автобусы. Я думал, лошадь будет пугаться, но она даже ухом не вела, бежала бодренько и хвостом помахивала. А под хвостом у нее мешочек болтался. Я хотел было спросить у Менделя, для чего он, но потом сам догадался. Это чтобы конские «яблоки» на дорогу не падали, Москва же как-никак.
А Москва началась сразу после Дорогомиловской заставы. Пошли большие дома, и дорогу перебежал троллейбус. Мендель вдруг натянул поводья.
– Тпр-ру!
И чего он? Улица же была свободна, только на другой стороне пускали синие газы грузовики, груженные землей. А за ними краны таскали на высоту горы кирпичей. Дом строился. И видно было уже, что большой и красивый.
А чего ж это Мендель стал? Повернулся лицом к стройке, и бормочет что-то, и качается взад вперед. «Молится» – догадался я. Но почему здесь-то?
– Еврейское кладбище… – объяснил старик Жолнин. Снял шапку и давай рукой махать от плеча до плеча и ото лба до пуза. Крестился, значит.
– И русское, – сказал, – было.
И, правда, было. Потому что на кладбище должна стоять церковь. И всякие памятники. Как у нас в Омске, я же помнил. А тут сплошная стройка. Кирпичи, краны и грузовики.
– А куда ж мертвецов дели? – хотел спросить я, но старик
Мендель дернул вожжи и повез нас дальше. Лошадь бежала шибко, сани скользили по снежной улице, по мосту над Москвой-рекой, останавливались перед красным глазом светофора или перед перебегающим дорогу трамваем. Старик Мендель свое дело знал.
Место, куда мы приехали, называлось «Ипподром». Я его сразу узнал – по лошадям над колоннами. Лошади были железные – все четыре, а за ними мужик, тоже железный. Как на шоколадке с Большим театром.
Возле колонн толпились всякие сани, телеги, автомобили. Были тут и «Москвичи», и военные «Газики» (бывшие «Виллисы»), и даже один «ЗИС-110». Но наша «Победа» выглядела белее всех. Рядом с ней уже топтались Шурка Киселев и сосед Мешварг. И вместе с ними – во дела! – моя тетка Рейзл. Роза, то есть. На нас не смотрела, а прижимала к себе такую штуку, которую на шею лошадей надевают. «Хомут» называется. Тетка