– Эй, на барже! – обернулся Рыжий в сторону Пушкина и чему-то засмеялся, протягивая в его сторону надломленную пачку папирос. – Курим?
Пушкин, подчинившись приглашению, потянулся к нему, но его опередил парень в галифе – протянул свою, с аккуратно, в гармошку, примятой гильзой.
Пока Пушкин возился с папиросой, все молча смотрели на него, как будто ждали от него важных вестей.
– Дембель! Дай огонька человеку! – сказал Рыжий.
Парень в галифе поспешно поднес в горсти горящую спичку.
Пушкин затянулся и закашлял.
– Не курю! – сказал он.
– Спортсмен! – одобрительно закричал Дембель.
– Отчаянный! – поддержал его Русяй.
Они видели драку, понял Пушкин, и им понравилось.
Воспоминание о драке стало приятным и увлекательным, усаживаясь вместе со всеми на корточки у борта, Пушкин чувствовал себя героем: вот он угадал удар, поднырнул под него, шагнул влево, уходя от заваливающегося на него матроса, и тут же ударил – того, опасного короткошеего, но вполсилы, чтобы не разозлить всерьез…
Пушкин так увлекся этим непроизвольным воспоминанием, что у него даже участился пульс и дернулось плечо, как бы повторяя удар…
– Ты откуда? – спросил Дембель.
– Из Москвы, – сказал Пушкин, помявшись.
– О! – удивился Дембель и повернулся к Рыжему. – Из Москвы он!
– Пивка там… – сказал маленький мечтательно.
– Ну, там всего до черта, – ответил за Пушкина Дембель.
– Был там? – спросил Пушкин, с некоторым усилием переходя на «ты».
– А почему бы и нет? – насторожился почему-то маленький.
– Цахес тоже оттуда, – подсказал Русяй.
– Цахес? – удивился Пушкин. – Какой Цахес?
– Да Крошка Цахес… – засмеялся Дембель и показал на маленького. – В смысле Пинезин!
– У него жена из Подмосковья! – одобрительно добавил Русяй.
– Пивка-то там до черта, а рыбки – х..! – выкрикнул вдруг маленький и засмеялся, зажмурившись.
Пушкина матерное слово ошеломило, он непроизвольно огляделся, но никого, кроме вахтенного с парохода, не увидел.
Пушкин даже почувствовал мгновенную легкую тошноту, будто это он выругался, да еще в переполненной институтской аудитории. Пушкин смотрел на Пинезина, и этот человек был ему отчетливо неприятен – непонятно отчего, не от матерщины же, Пушкин и сам иногда поругивался…
– Ну, ты это… и ругаешься, – сказал Русяй, неловко улыбаясь, – ниче-ниче, а другой раз как скажешь…
– Как будто вынул и показал! – подсказал Рыжий, вставая и направляясь к вахтенному, который с важным видом пересчитывал ящики с пивом и лимонадом.
Появление вахтенного развлекло Пушкина, но вахтенный делал вид, что не замечает его.
Русяй подошел к Саше, положил ему на плечо руку и сказал успокаивающе:
– Ничего,