И вот сидела я там, смотрела в полутемный зал, думала ни о чем и обо всем. А голос у меня за спиной вдруг говорит:
– Представляете, как тут все было в XVIII веке? На всех местах сидели люди, нарядные, в париках, все – и мужчины и женщины. Пахло пудрой, потом – тогда не часто мылись – и духами, которыми пот пытались забить. Мерцали свечи. Там, в центре, сидел старый князь – больной, уставший. Сидел и вспоминал, как бывал когда-то в лучших театрах Европы, и думал о том, как страшно сузился с годами его мир. Вы знаете, что Юсупов большую часть жизни провел в Италии и не очень-то хотел возвращаться в Россию? Екатерина Великая его заставила – она умела быть убедительной. Он вернулся и состарился тут, на холоде, окруженный родственниками, которые не понимали его страсти к театру и не разделяли ее. И единственной отрадой старого печального князя был этот театр: декорации для него писал великий сценограф, которого он привез из Италии. Пьетро ди Готтардо Гонзага. Еще один южный пленник этой холодной страны… И эти люди сидели там, в зале, шептались, мечтали о вкусном ужине, о том, как потом им представится шанс удовлетворить свои плотские желания и страсти. Они не обращали внимания на сцену. А на сцене танцевали дети. Несчастные, до полусмерти загнанные бесконечными репетициями непонятных европейских танцев крепостные дети, обряженные в атлас и бархат, напудренные, нарумяненные и нелепые. Даже князю не было до них особенного дела – он любил свои декорации больше труппы.
Я узнала голос, конечно, – это был Холодов.
Он вышел из тени кулис и встал рядом со мной, но на меня не смотрел. Его глаза были устремлены в зал.
– Вы так говорите, словно сами все это видели, – сказала я.
Мне и правда на миг показалось, что он откуда-то из прошлого явился, в своем сюртучного вида пальто, с лицом, которому место на каком-нибудь старинном портрете.
Он повернулся ко мне и секунду смотрел с каким-то непонятным выражением. Потом снова склонил голову набок и улыбнулся:
– Воображение, Люба, великая вещь. Оно позволяет увидеть все что угодно.
Я ухмыльнулась:
– Ну в вашей работе без воображения вообще никуда.
Он кивнул:
– Да и в жизни… В жизни тоже без воображения пропадешь. – Он сделал паузу и подошел ближе. – Люба, я хотел попросить прощения. Я как-то не так начал разговор с вами сегодня. Мне не хочется, чтобы вы считали меня самодовольным болваном.
В проницательности тебе не откажешь, о самодовольный