Он припал на одно колено, припал так, как припадают, принимая присягу, я видел его затылок, но не видел лица, лицом он уткнулся в стенку окопа, обагренную то ли восходящим солнцем, то ли повсеместно полыхающими пожарищами.
– Второй взвод за снеданком! – послышался знакомый всем голос связного командира роты рядового Городецкого.
Приподнялся Тютюнник, значит, пришла его очередь топотать за завтраком.
Вернулся Тютюнник приголомшений (пришибленный), хотя все как будто было в надлежащем порядке. Котелки, наполненные отварной вермишелью, он донес благополучно, принес он по пять ложек на брата сахарного песку. Вермишель была съедена, а сахарный песок положен в вещевые мешки, и только винницкий колгоспник не оставил ни одной песчинки, все слизнул со своей длинной, выгнутой, как лемех, ладони. Быстро расправился он и с сухарями, которые были получены на трое суток. Потом сказал, что ему треба идти до командира роты.
Мне было непонятно, зачем Тютюннику понадобилось идти к командиру роты, когда вот-вот могут двинуться немецкие танки. Но я махнул рукой, и Тютюнник, плотно прижимаясь к земле, пополз к заросшему побитой полынью бункеру.
Я уже слышал, как бьют наши батареи, но мне казалось, что наши батареи робеют, наш огонь не мог утихомирить огонь немецких батарей, но я не мог не почувствовать, что в нашем огне все сильнее распалялся неукротимый гнев, тот гнев, который накопился больше чем за год войны, он, как пружина, сжимался, чтоб в какой-то день, в какой-то час разжаться, ощутимей ударить по врагу.
Они подошли близко-близко к переднему краю, почти вплотную придвинулись к белеющей перебитыми костьми, изувеченной рощице. И неожиданно (по крайней мере для меня, для бойцов моего взвода) шумно заиграли, запели, выбросив огненные длани, наши знаменитые «катюши», а когда они отыграли, отпели, ударили дальнобойные крупного калибра орудия, они клокотали, распалялись тем гневом, который накипел в груди попятившейся к Волге, к Дону, в поту и в крови вымокшей России. А через некоторое время из-за той же рощицы, низко пластаясь, вымахнули наши штурмовики, наши «ильюши». Разворачиваясь, они припадали чуть ли не до бруствера стрелковой ячейки немецкого пехотинца. Они сразу заткнули тявкающие глотки вражеских зениток. Я глянул на припавшего на левое колено младшего лейтенанта Ваняхина, мне хотелось, чтоб он приподнялся, посмотрел на скачущих по рогатым каскам крылатых всадников, а посмотрев, он бы, наверное, не сказал, что три секунды осталось жить…
Весь день, с утра до вечера, мы не отрывались от прикладов противотанковых ружей. Ждали танков. Но танки почему-то не показывались, можно предположить: испугались нашего огня, нашего гнева.
Вечером мы схоронили младшего лейтенанта Ваняхина, схоронили без речей и, разумеется, без слез, на войне не принято