Чернил хватает лишь на три строки,
И потому-то строки неминуче
Так коротки.
Сталин хмыкнул.
Потом поднялся, сходил к конторке, взял там чистый лист бумаги и, вернувшись на место, размашисто расписался на нем той самой ручкой, которую только что подарил ему Бухарин.
– На, – протянул он лист Николаю Ивановичу.
– Зачем? – спросил Бухарин.
– На память, – ответил Сталин и добавил: – Когда захочешь меня оклеветать, то можешь перед подписью нацарапать чего хочешь.
И не очень тактично заключил:
– Ведь не откажусь.
11
Только что отстонала пурга.
Та, что приходит с Ледовитого океана.
И наступило благостное затишье.
Снег слепит до рези в глазах, как бы дразня своей нетронутостью.
Несмотря на то, что конец марта, а признаков весны здесь нет никакой.
Лишь дважды – по-артиллерийски протяжно лопнул на Енисее лед.
Лука взял какой-то прутик и вывел на снегу четыре цифры – 1925.
И, словно обидевшись на вмешательство в нетронутость, чуть взвизгнул в крычном заторе ветерок, и метель верблюжьей слюной потянулась куда-то вбок.
И уже через минуту тех четырех цифр уже не было.
Хотя заходить в жилье не хотелось.
И, как оказалось, не зря.
Полозья визганули где-то за спиной, и не очень дружелюбный голос вопросил:
– Скажите, жив еще ссыльный епископ?
Неведомо, но что-то ему ответили.
Но к приезжему вышагнул сам Лука.
– Я за вами, – сказал, как теперь выяснилось, посланник из Туруханска.
Епископ вошел в свое жилище, и на глазах выступили слезы.
Нет, ему не жалко было оставлять этот медвежий угол, в котором лед лежал круглый год, и ночлежную нору из оленьих шкур, равно как и комнату им когда-то уклеенную оберточной бумагой.
Но тут оставалось что-то большее, чем быт.
Взоры людей, которые сейчас отводят глаза.
Может, чем не угодил.
А скорее всего, чтобы тоже не выдать того же, чего он не стыдится теперь, – слез.
Приезжец не торопил.
Спешило само сердце.
А может, и в целом кровь.
Она истосковалась по множеству.
По всему, что делает взор, пусть и гневный, но никогда не унылый.
А вот и прощание.
– Если в чем не угодили, – сказал председатель станка, – не обессудьте.
А мужик, который вел у епископа истопные дела, сказал:
– А печку мы вашу разыграли в лотерею.
– Но постель я никому не отдам, – подала голос прачка.
И только повариха молчала. Потом все же сказала:
– Бросьте в котелок льдинку. – И уточнила: – На счастье.
Отъехали.
Крестное знамя вслед.
Ехали молча.
Вернее, ни слова не проронил возница, а епископ все время говорил:
– Все же есть справедливость на свете. – И добавил: – Даже у Советской власти.
Возница поежился.
– Вы не заболеваете