Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска. Тимофей Веронин

страданий и смерти. Миросозерцание, выраженное в элегии, сопровождало Жуковского от первых лет юности до последних минут жизни. Все стихотворение пронизано ясной верой в бессмертие души, в грядущую вечную жизнь. «Земная жизнь небесного наследник», «земная сторона» – это только «вход в отеческий дом»[107], путь к вечности. И страдание, несчастье – это те средства, с помощью которых Провидение ведет человека к бессмертию. «Несчастье нам учитель, а не враг», – утверждает поэт. Печальные события в жизни человека разрушают его привязанность к земным вещам, с течением жизни он все яснее убеждается в шаткости всего здешнего, скорбь заставляет его обратиться к небу, – вот нехитрая, но мудрая философия, выраженная в этой элегии. Отношения между жизнью и смертью изображаются в стихотворении через литургический образ.

      Мы все стоим у таинственных врат,

      Опущена завеса Провиденья,

      Но проникать ее дерзает взгляд.

      За нею скрыт предел соединенья,

      Из-за нее, мы слышим, говорят:

      «Мужайтеся; душою не скорбите!

      С надеждою и верой приступите!»[108]

      Смысл этой метафоры в том, что, как во время литургии после освящения Даров верующие стоят перед опущенной завесой царских врат, очами веры созерцая незримое присутствие на престоле Спасителя в Его Святых Дарах, так и на протяжении всей жизни люди находятся перед завесой смерти, за которой скрыта неизреченная тайна вечности.

      Жуковский, в отличие от своего друга Батюшкова, не считал возможным выражать в стихах «историю страстей», «заботы, суеты», но все равно его элегии становятся «журналом поэта», исповедью его сердца. Изображая в элегиях свой подлинный внутренний опыт, Жуковский вырабатывал особый философско-поэтический язык, в котором раздумье смешано с живым чувством, сложные метафоры – с задушевно-личной интонацией, обращенной к другу-собеседнику.

      Конечно, элегии не были доступны широкому кругу читателей. Они писались «для немногих», как назывался небольшой сборник Жуковского начала 1820-х годов. Настоящую славу принесли поэту баллады. Не случайно Батюшков величает его в стихотворении «Мои пенаты» «балладник мой», а члены шуточного литературного содружества «Арзамас» взяли себе в качестве псевдонимов названия баллад Жуковского. Почти все баллады являлись переводами, причем избранные поэтом авторы писали в духе предромантизма или уже непосредственно романтизма. Это были Шиллер, Гете, Вальтер Скотт, Саути, Уланд и другие. Таким образом, через баллады Жуковского в русскую культуру начал активно проникать романтический дискурс, одной из сторон которого является интерес к средневековой легенде, к мрачному, таинственному колориту потустороннего.

      Самой знаменитой, ставшей хрестоматийной балладой Жуковского является «Светлана». Это вольный перевод баллады «Ленора» немецкого стихотворца Бюргера, причем к данному произведению наш поэт обращался три раза. В первый раз, в 1808 году, он пишет «Людмилу», в течение нескольких последующих лет он работает