«Ты хочешь знать, что делал я на воле?»
спросил меня охранник в средней школе,
зауропод по кличке Заурбек,
исследователь древних гор и рек.
Я знать хочу, но до сих пор не знаю,
зато есть дырка в черепе сквозная.
Её давно мне высверлил вопрос
и жизнь мою на облачко унес.
И жизнь моя, пугливая как пелядь,
теряется, не знает, что ей делать
на этой воле, белой, ледяной
в разлуке с тем, что с нею было мной.
А я бреду, безвольный раб природы,
смеются надо мной зауроподы
и юные училки у доски
весь день играют с ними в ручейки.
Где тут русское поле?
Спросил – не показывают.
Тут одни только станции, склады, пакгаузы,
переходы, бетонные доты, бараки,
гаражи, осторожные злые собаки.
Где же русское поле, еще не открытое?
Не еще одно поле электромагнитное
и не шахматной досочки новое поле,
а такое… да знаете сами, какое.
Это русское поле, где нас закопают,
непролазного снега сезонная память,
сквозь которую мы прорастем и растаем
между старым Китаем и градом Китаем.
Иван погиб за красоту,
за правду лег Саид.
Они лежат с землей во рту,
один другому говорит:
– Ну ладно мы, понятно – мы,
наш путь был прям и сжат,
но эти, скорбные умы,
какого шута здесь лежат?
Другой неспешно отвечал:
– Вот этот, у стены,
права грошовые качал,
и не стерпели пацаны.
Вон тот делиться не хотел,
а эту рак увел.
А трое рядышком, вон те,
всю ночь глушили метанол.
Одних убил Афганистан,
других взяла Чечня.
Моли же, чтоб я перестал,
ведь это, в общем-то, фигня.
– Но что ж примером не-фигни
послужит, милый побратим?
– А то, что мы с тобой одни
на этих грядках говорим.
Они безгласны, каждый нем,
был шумен, но утих.
И мы легли сюда затем,
чтоб тут беседовать за них.
Но с ними вместе в полный рост,
разъяв свои гроба,
мы прорастем во весь погост,
едва послышится труба.
этот рыцарь по нашему ветеран
гимнастерка пенсия костыли
он