и даже стены свету не граница
не может он нигде остановиться
или вернуться в розовый букет.
И улица, заросшая бурьяном,
и вся деревня от него светла,
светлы осенних туч колокола
и жизнь, которая в туман ушла,
и жизнь, что к нам выходит из тумана.
Как странно! В доме только ты и я,
но все цветущим маревом одето,
и разом осень, и весна, и лето,
и столько обликов живого света,
как будто нас – немалая семья. 86
Долог состав, но в один вагон
сгрудился странный люд:
не так беззащитно перед проводником
или контролером. Курят тайком,
смотрят газеты, булки жуют, фанту пьют.
А я в пустом вагоне – одна.
Здесь не топят, зато тишина.
Воздух немного похож на воздух.
От пуганых и пугающих отдых.
Граница между зимой и осенью —
словно изрезанный фьордами берег.
Осенние воды находят на твердь.
Зимняя твердь наступает на воды.
Потом идет повышение тверди,
там и воды затвердевают.
Люди эти места называют
царством смерти.
Но став на хребте, позади оставив
черные воды в узорах из листьев,
прямо у ног в полусне увидишь
другой изрезанный фьордами берег,
другие заводи – голубые.
Под этой березой – август всегда:
розовая земля,
сухая трава, сухая листва,
всегда пустая скамья.
Под этой березой всегда лежит
пес из созвездья Псов,
и время, налитое всклень, стоит,
– то есть, до самых краев.
С первым ударом грома
земля выпускает ростки.
От второго удара
на стеблях пестреют цветки.
С третьим ударом грома
заколосится рожь.
Тут и конец пролетью,
а летних гроз не сочтешь.
Да и когда считать-то?
Это зима стоит,
как изнутри на сфере
нарисованный вид.
А лето летит, как будто
взбалмошная руки
бжигаясь, швыряет,
радуги да облака,
зори, туманы, росы,
мглу, ураганы, зной…
Катят золотые колеса,
но под красной дугой
идет по разгару лета,
страды и вечерних нег
лошадь, лишенная цвета,
бледная, словно снег.
Яйла словно чаша, а Ялта – на дне.
Точнее, пол-чаши, а в той стороне,
где стенки распались на сколы и скалы,
по днищу осевшему море взбежало.
Равнинному жителю море не диво.
Конечно, стихия, вольна и красива,
поболее Волги, но та же вода,
равнина без края и жизнь без следа.
А горы низки, если низко ты сам,
но если поднимешься