Наконец процессия остановилась. Сторож, обращаясь к гоф-медику, сказал с явным разочарованием в голосе, словно по принуждению выдавал место сокрытия клада.
– Ну, ваше благородие Францевич, тут, стало быть, оне.
– Припомни, Прохор, – ответствовал Карл Францевич, – а где схоронен тот, который… с ушибом темени и не свежий? Я тебе про него сказывал.
– Тот… ну, помню-помню. Его могилка с самого краю этого ряда. Нумер на ей сто пятый «Н».
– Вот её-то мы вскроем. Распорядись, Прохор!
Копатель, получивший наказ, вонзил свой инструмент в холм, перекрестился, поплевал на ладони и принялся откидывать земельку в сторонку.
Остальным только и оставалось, что набраться терпения, да скучать, ожидая конца работы.
Кирилла Антонович уж собрался сказать сторожу, чтобы он кликнул ещё хотя бы одного копателя, но….
– Есть рок, а человека-то – нету!
Сии слова донеслись откуда-то слева, из-за кустов.
– Есть рок, а человека-то – нету!
На сей раз прозвучало подобное уж прямо перед господами.
Походкой, да и не походкой вовсе, а каким-то судорожным шагом, словно у тряпичной куклы, вышел на открытое место тот самый блаженный в одном башмаке.
Несуразно подёргивая руками и повторяя ту самую фразу снова и снова, он доковылял до порушенного могильного холма и упал пред ним на колени.
– Нет человека-то, нет! – То ли завыл, то ли заскулил блаженный, и принялся собирать раскиданную копателем земельку.
Однако каждое последующее движение становилось всё злее и злее, а голос приобретал в своём звучании нечто звериное.
Никто из господ не шевелился, а лишь созерцал. Да и то, что созерцать-то доводилось лишь его спину, лицом он был обращён к копателю.
Вдруг могильщик отбросил лопату, провёл ладонью по лицу и скоро отошёл на несколько шагов. «Спаси и сохрани!» – запричитал он и принялся яростно осенять себя крестным знамением, словно увидал наяву исчадие ада.
А он, блаженный, откликавшийся на имя с буковицы «С», во всей своей очевидности таковым и являлся.
Перевалившись через могильный холм, ещё не до конца разбросанный копателем, он оказался своим лицом перед лицами господ, застывшими от непонимания такового действа.
– Не трожь, он – мой! Есть рок, а человека – нету! Иных бери, а он – мой! Не трожь!
А далее и вовсе пошло страшное!
Блаженный зарычал, оглядывая присутствовавших, схватил горсть землицы, и запихнул ея себе в рот.
Он ел землю с могилы, не переставая собирать в кучу то, что порушил копатель и с рыком вещать о «роке», который есть.
А после… он зарыдал. Да так жалобно, словно по-волчьи, что от подобного помещика передёрнуло и бросило в озноб.
Но блаженный плачем не угомонился. Слёзы скатывались по его