– Ти знаищ, пачиму он такой горды? – ухмылка. – Он жи читат-писат пилёха, а ему прашлияк Папандопула саабщыл, что он – ПЭРС!
– Он мине строчка в кник паказал, ти, гавнюк жжирний! – разозлился «пэрс».
– Вах, он мине тожи йо паказал! Називаица «славар», написина «Сиявуш тирэ пэрс точка». А чито такой «пэрс точка»? Ти знаищ?
Устыжённый бородач промычал что-то неопределённое и, отмахнувшись, повернулся к улыбающимся покупателям.
– Раз это словарь, наверное, какое-нибудь сокращение, – задумчиво произнес Рамон. – Перс… А книгу эту можно увидеть?
– Ха! – хлопнул в ладоши Артак. – Прашлияк йо гваздьями снызу к стулу прыбил. Он хытри: найдут – скажит дыля стул укрипит, ни найдут – можьно питом адбит и читат! Э, пэрс, ни зарежь бабущку!
Последнее относилось к Сиявушу, так ожесточенно вонзающего нож в истекающую соком скворчащую распяленную «курку», что жирные ошмётки усеивали весь прилавок и пятящихся покупателей.
– Махай, махай свой кинджял! – не унимался Артак. – Псирамно у тибья сымех как у дженьчина! Зупки билещут жжимьчугом!
Ошмётки стали взлетать ещё выше, вклинился Пончо («пока вы тут развлекаетесь, вчера было наконец раскрыто кошмарное тройное убийство на прошлогодней Бэтл-Регате»!), но Рамон уже не слушал, рассеянно погрузившись не то в свои, не то в чужие воспоминания. Вспоминался (на фоне праздного летнего окна с мухами) Квазид, который что-то вещал, важно шлепая губами, одновременно гладя пухлыми старческими пальцами двух своих стерилизованных кошек, Охру и Терракоту, присоседившихся на его кресле по бокам, умномордых и умноглазых, в цвет своим именам. Изящные, с блестящей короткой шерстью, они с достоинством оглядывали собравшихся и изредка позволяли себе сдержанное позёвывание. И почему-то они же, исхудалые, боязливо-вопросительно смотрели на Рамона из-за облетевшего куста бьянкоспино – а вокруг всё было усыпано битым кирпичом, гнутыми железяками, топорщилось гнилой ветошью и зазубринами бутылок; догорала, захлебывалась бурой жижей медная листва, и над незнакомым полуобрушенным строением, разгребая вечно голодными лезвиями пронизывающего ветра луженые осколки, содрогалось от нелюдимого отвращения к самому себе горькое и муторное осеннее небо. Пронзительное одиночество этой бесхозной картины вдруг заполонило Рамона целиком, и он с облегчением услышал возвращающий его к базару поучающий и слегка скрипучий голос Квазида.
Пухлый, пыхтящий, обильно потеющий в своей обильной одежде и поэтому постоянно поливающий себя духами Квазид был представителем крайне редкого в Омире занятия – словомельства, и ностальгирующий по прачеловской культуре Рамон в периоды своих наездов в столицу любил общаться с ним. Пускай в облике и манерах Квазида многое вызывало улыбку – он носил обычно расшитую серебром голубую (или золотом – красную) тогу или нарядную далматику с крупными опалами, на людях появлялся увенчанный лавром, в речи делал