Он действительно лег на подушки, но спать не собирался. Эта комната – его любимая – вся была завалена подушками, желтыми, как золото, с черным узором по шелку, и стены затянуты китайскими тканями с драконами и цветами, и низкий лакированный столик, и ларцы из кости, и маленькие статуэтки лысого сутулого старика – все было из Китая, культуру которого Кадьяк почитал превыше всего, хотя был истым монголом. Он ждал, когда ему донесут, зачем приезжал гонец. Когда ему доложили, что гонец предварял посольство из Москвы во главе с самим Юрием, он подумал, приказал:
– Послов пусть примет Кара-Кучук. А я пойду к своим женам.
Даже когда он повернулся спиной, его тускло-черные немигающие глаза ничего не выражали, кроме высокомерия. Нукеры и слуги со страхом смотрели на его тонкую шею, торчащие уши и щуплую напряженную спину. Он шел не торопясь, мягко ступая сапогами зеленого сафьяна, двери сами открывались и закрывались за ним.
Но Кадьяк пошел не к женам: с заднего крыльца он спустился в сад, через мокрые кусты боярышника вышел на травянистую расчистку. Березы были вырублены далеко вокруг. Посреди поляны стояла войлочная белая юрта. Войлок потемнел от дождя, но внутри было сухо. Кадьяк сел на карачки перед холодным очагом, застыл, нахохлился, как тощая хищная птица. Через верхнюю дыру на холодный пепел изредка срывались чистые ледяные капли. Он следил, как пепел впитывает их без остатка, и постепенно его глаза стали одинокими, горькими. Таким Кадьяка не видел никто.
В эту ночь разогнало хмарь, очистило холодные звезды. Иван, закинув лицо, долго смотрел в зенит, в мерцающие пропасти Млечного Пути, ждал, не сорвется ли искра, чтобы загадать судьбу.
Но искры не было, хотя стоял конец августа. Руки и спина застыли.
Он давно не смотрел на небо ночью, разве что сбившись с пути на охоте. А вот так не смотрел с детства. Небо втягивало и пугало, отнимало бездонностью все мысли. И без того последнее время он разучился мыслить четко и связно; он мало спал, почти не ел и ни с кем не говорил. Подспудно проживала в нем против воли некая тупая полуболь, которая переходила в ожидание, когда он видел Ольгу, и разгадывание каждого ее движения, оттенка голоса или взгляда. Но свой взгляд надо было тщательно скрывать от всех. Он жил в Москве уже третью неделю, но больше не встречался с ней наедине. Он удивлялся на себя иногда: почему бы ему не сойтись с ней, Юрий был бы только доволен. Была, конечно, заповедь: «Не прелюбы сотвори», но не заповедь его держала. Что-то предостерегало: если он взойдет к ней насильно, то все Дело его, государево, рассыпется прахом. Ростов ему не простит.
Если долго стоять, закинув голову, то ночь звездная начинала плыть по кругу гигантским колесом, а все земное и сам он становилось лишним. Он стоял один в саду, схватившись за сук яблони. Травы обвяли, вымокли, перебродившим вином тянуло от земли. Все ему удавалось, а это – непреодолимо. Вот так, запрокинувшись, хорошо было бы умереть здесь вместе с ней. Чисто и спокойно. Ведь ничего не осталось. Вчера тайный