От сытной еды и усталости у него начали глаза слипаться. Надо бы во двор пойти, коня посмотреть, мешки перенести, а хозяйка разговоры ведет, словно дня ей мало. Сидя за столом, он затылком чувствовал, любопытные взгляды затаившейся на печной лежанке Ольги, девочки-подростка. Метнулась на выход из горницы – Здрасте! – старшая дочь Лизавета – длинная, но складная, грудастая, не ко времени в нарядной кофте. Взглядом стрельнула в Степана, на губах – блудливая улыбка. С порога обернулась: мать за спиной парня делала ей знаки. Он не подал виду. «Шут с ними, мое дело сторона», – подумалось ему.
Про плутоватых обитателей ветхого дома на окраине Косотурска он знал по намекам и недомолвкам. «Ополовинят воз-то! А, не мое дело». И спросил:
– Тетка Марфа, груз-то куды?
– По утру в амбар снесем, – поспешно ответила. – Ложись, давай, на лавку. Накрыться тулуп и подушку принесу.
А ему что? Хоть на лавке, хоть на полатях. Он привычен. Не велик барин. Сдерживая зевки, перекрестившись, снял сапоги, бросил на лавку свой полушубок, расстегнул ворот косоворотки, снял пиджак.
Шлепая по крашенному полу босыми ногами, прикатилась Марфа, положила на лавку лоскутное одеяло и подушку.
– Тулуп-то надо?
– Жарко под тулупом будет. Тепло в избе. Одеяло вот возьми, накройся. Утре разбужу. – И ушла, забрав с собой фонарь. В передней стало темно и тихо. Чуть слышно посапывала на печи Ольга.
Степан лег на спину, но сон вдруг пропал. В глазах стояла вся дальняя дорога: подъемы и спуски через Главный хребет, переход вброд Шайтанки и всякая чепуха. А тут еще вспомнился Федос, покойный муж Марфы. Наверное, его душа мечется по дому… Жилистый был, веселый мужик, некогда приезжавший в Тургояк. Федос, сказывали, был когда-то ямщиком в Кувашах, а после того, как был напуган лихими людьми, перебрался в завод. Возил в вагонетке руду к домне – ка́талем был. Несмотря на небольшой рост, говорили, силой он обладал необыкновенной: гнул подковы и подымал воз с сеном. Часто шутил, громко смеялся и всегда был с красными воспаленными глазами. Так со смехом и умер, свалившись с эстакады на кучу железной руды – угорел от домны. Болтают люди всякое, но будто бы он ярым пилипоном6 был.
Похоронив мужа, к удивлению соседей, Марфа вдруг сторговала – на какие шиши? – старый дом у престарелого христолюбца-пристанодержателя, тайно принимающего у себя бегунов – старообрядцев, и, видать, не пожалела. Развалюха-дом, наверное, когда-то специально построенный с десятком комнат-коморок внутри и с амбарушками-клетушками во дворе, был заезжим двором, и напоминал многоэтажную скворешню. Но на самом же деле он являлся конспиративным пристанищем для бегунов-единоверцев. Со времен реформы патриарха Никона минуло два с половиной столетия, а не приемлющие её потомки раскольников до сих пор были в бегах и всюду находили единомышленников. Кем-то направленные, в доме Марфы они встречались, подолгу проживали, запирались в домашней церкви-молельне, где справляли