– Паш, – Оля сидела очень прямо, не поворачиваясь ко мне, – а можно тебе задать нескромный вопрос?
– Конечно, солнышко.
– Скажи, – Оля замолчала, задумчиво теребя юбочку. – Только честно. Если у меня близость с другим мужчиной… была… или будет. Врач там порекомендует или влюбленность замучит – может, лучше тебе не знать об этом? Ведь тебе же больно будет об этом узнать?
Я отрицательно покачал головой.
– Знаешь, Оль, когда люди влюбляются или живут вместе – это их сближает. А если между ними интим, то это сближает еще больше. Интимная близость ведь не зря называется близостью. А если женщина замужем, то ей становится близким еще кто-то кроме мужа. Мне очень хочется остаться ближе тебе, чем любой другой мужчина. Ведь если это будет не так, значит, тебе лучше жить с ним. А я знаю только одну лакмусовую бумажку, чтобы определить ближе я тебе, чем кто-нибудь другой или нет. Я, например, просто не могу рассказать что-то интимное о тебе кому-то еще. Тебе же могу рассказать всё обо всех. Именно потому, что ближе тебя у меня никого нет. Мне кажется, так и у других. Ты можешь рассказать все тому, кто тебе более близок, о том, кто не так близок, но не можешь рассказать о том, кто тебе более дорог, другому. Когда ты мне рассказываешь о том, что было, я понимаю, что я для тебя ближе, и я перестаю переживать. Меня начинает радовать то, что ты наслаждалась. Если же ты молчишь, я начинаю тревожиться, переживать и накручивать себя, подозревая, что кто-то стал для тебя ближе, чем я.
– Я тебя поняла, Пашенька, – прошептала Оля. Лицо ее стало виноватым и грустным.
– Пашенька, иногда не говоришь не потому, что кто-то ближе. Иногда не говоришь, потому что стыдно признаться. Бывает, случается такое, что ты даже не понимаешь, как такое могло случиться. А потом боишься, что о тебе плохо подумают, оттолкнут и отвернутся от тебя. Поэтому чаще врешь именно по этой причине. Не хочешь врать, а рассказать боишься. Ложь сама срывается с языка, и ее уже не вернешь. А признаваться, что еще и соврала – совсем тяжко. Поэтому, чтобы скрыть первую ложь, приходится врать еще и еще. Гора вранья растет, и становится совсем плохо.
– У тебя так было?
Оля молчала, нервно покусывая губы. Потом отвернулась и спрятала лицо в ладони.
Я сел рядом с ней, осторожно обнял ее, повернул к себе и начал целовать ее пальчики, по одному отрывая их от ее лица. Оля сидела зажмурившись, ее лицо пылало. Она испуганно открыла глаза, виновато взглянула на меня и снова зажмурилась.
– Ну же, – я поцеловал ее в щеку и прижал ее к себе. – Поверь, тебе сразу станет легче, когда ты расскажешь. И поверь, это совсем не страшно – рассказать мне все, что тебя тревожит. Я тебе заранее все прощаю.
В купе повисла тишина. Оля вырвала ладошку и судорожно скомкала ткань юбки. Скомкав, тут же попыталась ее разгладить ладонью. Разгладив, снова скомкала.
– Паш, моя мама была права. Я на самом деле плохая. Я на самом деле именно такая отвратительная, как она говорила. Она права – я порченая.