Я – взрослый человек. Или был им. Я платил налоги. Играл в игры. Варил кофе. А теперь? Теперь я пелёнка. Не человек. Даже не существо. Просто тёплый свёрток с глазами и накопившимся сарказмом. Я пытался вырваться. Один раз даже почти получилось вытащить мизинец. Я праздновал это как победу. На следующее утро – пелёнка была затянута крепче. Спасите.
Одной из самых странных вещей, с которой мне пришлось смириться… было кормление. Каждый раз, когда мать брала меня на руки, устраивала поудобнее, прижимала к себе – всё происходило спокойно, заботливо, естественно. Для неё это было нормально. Просто ребёнок. Просто мать. Может, кого-то на моём месте и возбуждало бы – красивая женщина, обнажённая грудь, тепло тела. В других обстоятельствах я бы, возможно, отреагировал иначе. Но сейчас… мне было всё равно. Совсем. Ни желания, ни интереса. Только сухое, холодное осознание: ты голоден – ты ешь. Это не выбор. Это необходимость. А она смотрела на меня с такой искренней теплотой, что вся ситуация теряла двусмысленность. Для неё – я был сыном. А для себя… я был разумом, застрявшим в теле, которое не спрашивает моего мнения.
Иногда по вечерам родители садились рядом с моей колыбелью. Без лишних слов. Отец приносил плед – плотный, с запахом камина и улицы после дождя. Они укрывались им вместе, тесно, будто пытались сохранить в нём всё тепло дома. Отец всегда сидел с краю, немного напряжённый, будто и тут, в тишине, оставался на посту. Но стоило матери прислониться к нему плечом – как он таял. Ненадолго. Но я это замечал. А мама брала тонкую книгу и читала. Я, конечно, не понимал ни слова. Язык был мне чужд, как песня, которую слышишь сквозь воду. Но голос… Он был как шорох страниц. Как тепло уюта, запутавшееся в волосах. Иногда она смеялась – тихо, светло. Иногда – шептала. А отец просто держал её за плечи, иногда касался щёки губами. Нежно. Почти незаметно. Будто боялся спугнуть эту хрупкую сцену. Я лежал, завернутый, как бутон, и смотрел на них из-под ресниц.
Мама переворачивала страницу, и звук был едва слышен, но отчего-то важен. Отец в это время поправил плед, укутывая её сильнее, как будто даже в тёплой комнате боялся, что ей станет холодно. Мои глаза постепенно закрывались. Не от усталости. От покоя. Мир вдруг сужался до этих голосов, этих движений, до света камина, который отбрасывал мягкие тени – и всё. Мама продолжала читать. Её голос колыхался, как лёгкая волна, без спешки. Иногда она делала паузы, чтобы поправить мою подушку, или просто заглянуть в колыбель. И каждый раз, когда её взгляд встречался с моим – в нём не было ни тревоги, ни ожиданий. Только любовь. Чистая. Безусловная. Отец не читал. Не говорил. Он просто держал. Её. Меня. Всё это пространство. Рядом с ним даже стены будто дышали иначе. И в этой тишине, где всё могло рухнуть, взорваться, исчезнуть – он был защитой.
Мама склонилась к нему ближе, и я услышал, как она что-то прошептала. Он едва заметно улыбнулся. Очень по-своему – не уголками губ, а в глазах. Он редко так смотрел.
Иногда любовь – это не слова.