– Общаться-то с ним можно?
– Отчего же… Пойдёмте, провожу.
По пути словоохотливый Бутылкин успел сообщить, что зовут его Савелий Львович, что в детстве он мечтал пойти в сыщики, да вот стал врачом, но детективные романы читает запоем, Черлока Хольмса знает наизусть и сам втихаря пробует писать криминальные рассказы, а потому нельзя ли, раз уж познакомились, как-нибудь наведаться в гости к бывалым следователям (к нам с Ульяновым то есть), чтобы набраться кровавых историй…
Кусков неподвижно лежал на больничной койке в палате на первом этаже и видом своим вызывал жалость. Верхняя часть туловища была перебинтована. Шею зафиксировал высокий гипсовый воротник, из которого, как из брыжей[6], выглядывало усатое морщинистое лицо с усталым взглядом. Немолодой служака, до пенсии шиш да маленько, а тут такое… На соседних койках маялись ещё трое больных.
Вот что Кусков нам поведал.
Той ночью он дежурил на своём участке, который охватывает квартал с Французской набережной. Место считалось ответственным – в доме номер десять располагалось посольство Франции, охраняемое особо. Были тут и особняки знати, и солидные многоквартирные здания.
Дежурство складывалось, в общем, спокойно. Однако в начале четвёртого утра, когда над Невой белая ночь уже почти сменилась рассветом, Кусков заметил, что из парадного подъезда дома номер два вышел человек и направился в сторону Литейного моста. (Мы с Ульяновым переглянулись. Это был дом Себрякова.) В глаза городовому бросились две странности. Прежде всего, человек был одет небогато, с виду простолюдин, и делать ему в таком важном доме вроде бы нечего. Тем более в столь раннее время. А второе – шёл он быстро, почти бежал, хотя и сильно припадал на правую ногу. (Мы с Ульяновым снова переглянулись.)
– Ну, думаю, надо проверить, кто да что, – слабым голосом говорил Кусков. – Догнал, окликнул. Тот повернулся. Кто таков, спрашиваю, чего по ночам не спится. Есть ли какие-нибудь бумаги при себе. И вот тут он, слова не говоря, взмахивает рукой и ребром ладони хрясть меня по шее. Да быстро так, сильно! Отродясь не видал, чтобы таким макаром дрались. Хорошо, успел чуть увернуться, а то шею сломал бы, не иначе.
Умолк. Невольно двинул шеей в воротнике. Закряхтел от боли.
– Дальше-то что было? Помните? – негромко спросил Ульянов, подавая стакан воды, стоявший на прикроватной тумбочке.
С нашей помощью Кусков приподнялся на койке и напился. Руки пока ещё слушались его плохо.
– Помню кое-что, – проворчал он, снова укладываясь. – Боль адская, в голове словно мина взорвалась. Упал я. Ну, думаю, конец, сейчас прикончит. Дотянулся до свистка, он у меня на шее висел, и свистнул сколько сил осталось… А больше ничего не помню. Очнулся уже тут, весь перебинтованный. И вот всё думаю, с каким же нелюдем судьба столкнула? Дерётся не по-нашему, собой странный…
Ну-ка, ну-ка! Теперь – самое важное.
– А помните ли, Мефодий Гаврилович, как этот