Страх, который в таких случаях всегда сильнее действует на тех, кому есть что терять, заставил сенаторов в большом числе явиться на собрание. Дидий открыл заседание речью столь странной, что даже слова Диона, присутствовавшего там, с трудом заставляют в нее поверить. «Я вижу, – сказал он сенату, – что вам нужен предводитель, и я достоин командовать вами более, чем кто-либо. Я привел бы доказательства, если бы вы не знали меня и если бы не мог взывать к вашей совести. Это придало мне смелости явиться сюда с малым отрядом и предстать перед вами в одиночестве, дабы испросить подтверждения того, что даровано мне солдатами». Если он действительно произнес эти слова, то, должно быть, совсем потерял стыд. Ибо, [примечает историк], он называл себя «одиноким», тогда как место собрания было окружено вооруженными людьми, а в самом сенате его охраняли солдаты; он же ссылался на наше знание о нем, которое вызывало в нас лишь страх и ненависть. Тем не менее, он получил желаемый указ. Его причислили к патрицианским семьям; даровали все титулы императорской власти; его супругу Манлию Скантиллу и дочь Дидию Клару удостоили имени Август; после чего он распустил собрание и был отведен преторианцами во дворец.
Здесь наши источники расходятся, что связано с различием в суждениях о Дидии, [как я уже отмечал]. Если верить Диону, этот император на несколько часов счел ужин, приготовленный для Пертинакса, слишком скромным и заменил его роскошным пиром. Он играл в кости, пока тело предшественника еще находилось во дворце, и развлекался комедиями, вызвав гистрионов, в том числе мима Пилада. Спартиан опровергает это повествование, считая его злонамеренной выдумкой врагов Дидия. Он утверждает, что новый принцепс вкушал пищу лишь после погребения Пертинакса; трапеза его была скромной, а ночь он провел не в увеселениях, а в размышлениях о трудностях своего положения. Надо признать, что последняя версия правдоподобнее. Дион, [как я уже отмечал], явно предвзят к Дидию из-за личных конфликтов, тогда как Спартиан, писавший век спустя, не имел причин защищать этого несчастного принцепса. Впрочем, осторожность Дидия в отношении памяти Пертинакса не позволяет поверить, что он оскорбил его в день смерти. Он запретил публично упоминать его имя – ни в хвале, ни в порицании. Страх перед солдатами не допускал похвал; осуждение же могло бы им понравиться – но он воздержался и из уважения к добродетели.
На следующий