«Воинская доблесть легко вырождается в жестокость, а политическая мудрость – в слабость. Пертинакс соединял в себе обе эти добродетели без примеси пороков, которые их часто сопровождают; мудро смелый против внешних врагов и мятежников, умеренный и справедливый к гражданам и покровитель добрых. Его добродетель не поколебалась на вершине величия; и, с достоинством и без напыщенности поддерживая величие верховного сана, он никогда не бесчестил его низостью, никогда не делал ненавистным гордыней. Суровый без мрачности, мягкий без слабости, осмотрительный без коварства, справедливый без мелочных препирательств, бережливый без скупости, великодушный без высокомерия».
Эта похвала не оставляет желать ничего лучшего; но мы должны помнить, что взяли её из панегирика, и в двух уже упомянутых пунктах она требует некоторых оговорок. Так, трудно полностью очистить Пертинакса от упрёка в скупости, который Капитолин подкрепляет подробными деталями. Этот писатель утверждает, что Пертинакс, проявляя честность и бескорыстие при жизни Марка Аврелия, изменил своё поведение после смерти этого добродетельного принца и выказал любовь к деньгам; что он внезапно разбогател – признак сомнительного состояния; что расширил свои владения за счёт соседей, которых разорил ростовщичеством; что, будучи военачальником, продавал воинские чины; наконец, что занимался – и как частное лицо, и даже как император – грязными сделками, более достойными его первоначального положения, чем того, на которое вознёс его заслуги. Кажется, такое свидетельство должно перевешивать авторитет Геродиана, который лишь в общих чертах говорит, что Пертинакс жил в бедности при Коммоде и что именно бедность обеспечила его безопасность.
Во-вторых, его упрекали в том, что он был более щедр на слова, чем на дела, и более склонен подстраивать свою речь под требования момента, чем руководствоваться строгой откровенностью. Этот недостаток, отмеченный Капитолином, мог ввести в заблуждение даже самого историка, который серьёзно утверждает, будто Пертинакс страшился императорского достоинства, носил его знаки с каким-то трепетом и ужасом и намеревался отречься, как только сможет сделать это без опасности. Однако то, как Пертинакс принял власть, не даёт оснований думать, что её бремя было ему в тягость: скорее, в этом видно желание и рвение. Эти демонстрации страха и стремления вернуться к частной жизни были, без сомнения, у него, как и у Августа, лишь скромной риторикой, призванной возвеличить того, кто её использовал.
Его