Клавдий метался в речах. То он выказывал жгучую ярость против ужасных пороков Мессалины, то воспоминание о брачных узах смягчало его, особенно при мысли о малолетних детях. На эти противоречивые замечания Вителлий отвечал лишь: «О позор! О преступление!» Нарцисс настаивал, чтобы тот высказался яснее и раскрыл свои истинные чувства. Но от этого царедворца он добился лишь двусмысленных слов, допускавших любые толкования в зависимости от обстоятельств; Цецина же подражал этой искусной скрытности.
Тем временем Мессалина приближалась и громко требовала, чтобы мать Британника и Октавии выслушали в свою защиту. Обвинитель кричал ещё громче, напоминая о её браке с Силием, и, чтобы отвлечь внимание Клавдия от Мессалины, подал ему записку с перечнем всех её преступлений. При въезде в город приготовились представить императору Британника и Октавию, но Нарцисс велел увести их. Весталку он отстранить не смог: та напомнила Клавдию, что священные законы обязывают его не осуждать жену, не выслушав её оправданий. Нарцисс ответил, что император даст ей слово и полную свободу защищаться, а пока весталке лучше заняться религиозными обрядами, к которым её обязывает долг. Всё это время Клавдий хранил молчание с непостижимой тупостью; Вителлий делал вид, будто не понимает, о чём идёт речь; всем распоряжался вольноотпущенник.
Нарцисс повёл императора прямиком в дом Силия и, показав ему в прихожей почётно размещённое изображение отца Силия (хотя сенатским постановлением его память была опозорена), продемонстрировал мебель и драгоценности, некогда украшавшие дома Неронов и Друзов, а ныне ставшие наградой за разврат и прелюбодеяние.
Это зрелище разъярило Клавдия, и он заговорил в угрожающем тоне. Видя его настроение, Нарцисс поспешно доставил его в лагерь преторианцев, где войска были собраны для встречи. Император, подсказанный вольноотпущенником, произнёс краткую речь – ибо если негодование и рвалось наружу, то стыд его сдерживал. Солдаты, разделяя праведный гнев императора, громко требовали назвать имена виновных, дабы свершить скорый и суровый суд.
Первым предстал перед трибуналом Силий. Проявив мужество, которого нельзя было ожидать от человека, погрязшего в разврате, он не пытался оправдаться, не искал отсрочки и просил лишь об одном – о быстрой казни. Многие другие – и сенаторы, и всадники – погибли с той же твёрдостью. Лишь Мнестер колебался и пытался защищаться. Когда с него сорвали одежду, он кричал, что стал преступником против воли, и напоминал, что император сам приказал ему во всём повиноваться Мессалине. Клавдий, всегда слабовольный, дрогнул и уже готов был смягчиться. Но вольноотпущенники указали ему, что, проявив строгость к столь знатным лицам, негоже миловать какого-то актёра, да и неважно, был ли Мнестер преступником