И вот в самом сердце Пустоши девочка обнаруживает новое дерево. Его ветви возвышаются над всеми остальными, а корни так далеко простираются по земле, что она не может найти их конец. Девочка садится в колыбель из этих корней и роется в кармане, набитом лесными сокровищами: желудями и перьями, тонкими птичьими костями и бережно сорванными полевыми цветами.
Вытягиваясь на земляном ложе, она тихонько напевает про себя. И чей-то голос отвечает ей в полной гармонии. Девочка оглядывается по сторонам, хотя точно знает, что одна в лесу. Снова поднимает глаза к огромному дереву, возвышающемуся над ней. И снова поет, и голос вновь отвечает ей.
Она все еще смотрит на дерево, когда из леса выходит ее мать и начинает бранить девочку за то, что та так долго гуляет одна, но когда девочка говорит ей, что дерево поет с ней в унисон, мать замолкает.
– Разве деревья умеют петь? – спрашивает девочка. – Оно особенное?
– Особенное, – отвечает мама. Ее бледно-серые глаза настороженно смотрят на величественное дерево. – Это сердце леса. Материнское дерево. Но оно не может петь, Мэри. Гистинги и люди не разговаривают друг с другом. Ты ведешь себя глупо, и тебе нельзя заходить так глубоко в Пустошь. Возвращайся домой и оставь дерево в покое.
Мэри так и делает. И когда она становится старше, а юбки – длиннее, решает, что, наверное, ошиблась. Материнское дерево не могло присоединиться к ее песне, это было всего лишь поскрипывание ветвей или завывание ветра.
Но иногда, когда она бродит по Пустоши, напевая про себя, ей все еще кажется, что кто-то отзывается на ее песню.
Шестая глава
Неуловимое искусство штормового пения
Тени парусов медленно расползались по палубе: шел к концу второй день, как мы покинули Уоллум. На безоблачном, но таком холодном и бледном небе солнце клонилось к закату, море покрывала ледяная корка. Ветер холодил щеки, хотя и не так сильно, как это могло бы быть.
Зимнее море стояло на пороге настоящей зимы, которая длилась восемь месяцев в году. Время, когда только корабли с гистингами в носовых фигурах и штормовиками на палубах осмеливались бросить вызов волнам. Время тайных войн и рискованных походов, время страшных штормов, когда предприимчивый контрабандист вроде Рэндальфа мог заработать состояние всего на одной удачной авантюре.
Я сидела на табурете у грот-мачты с потухшим взглядом, кутаясь в свой поношенный плащ. Все мужество и вся глупость, которые толкали меня к побегу в Уоллуме, исчерпались до дна. А всего-то нужно было один день простоять привязанной к фок-мачте, открытой всем ветрам и соленой морской воде. И тогда простой табурет показался мне роскошью.
Временное освобождение от пут не было проявлением доброты или наградой. Сухой расчет: если бы Рэндальф оставил меня стоять еще немного, я бы просто умерла.