– А тут и рассказывать нечего, – произнесла Ольшанская, складывая фотографии обратно в папку, – Шерстобитов Эдуард Самойлович, 1923-го года рождения, фронтовик, был жестоко убит неизвестным. С какой целью убийца его пытал, тоже не известно. Нет даже предположений. Если из-за наград – то все они остались нетронутыми, денег у старика не было – жил, не сказать, чтобы бедно, но и убивать, по сути, не за что. Может быть просто маньяк… Не знаю, но все наши версии оказались несостоятельны… Одним словом висяк и очередная головная боль.
– Шерстобитов, говоришь? – Каин вновь взял из папки фотографию старика.
– Шерстобитов, – подтвердила Ольшанская.
– Изворотливая сволочь, – неожиданно ухмыльнулся Ванька. – Я знал, что он из любого дерьма сумеет вывернуться… Но никак не предполагал, что эта тварь протянет так долго.
– В смысле? – не поняла Ольга Васильевна. – Ты что его знал?
– Доводилось встречаться, – утвердительно кивнул Каин. – Давно, в сорок первом…
Ноябрь 1941 г.
Симферополь.
Городская тюрьма.
В то злополучное утро Ваньке и его сокамерникам-рецидивистам (ЗэКа, меньше, чем с двумя ходками, на Симферопольской киче не держали) не принесли в камеру положенную пайку. Пусть и была та пайка, куда как меньше, чем полагалась по довоенной норме, но все-таки какая-никакая, а хавка. Да вообще, с утра никто из местных красноперых вертухаев даже и не подумал почесаться и заглянуть к ним «на огонек». Хотя бы так – ради проформы. Не гремели замки, не скрипели заслонки на волчках, даже шагов на продоле не было слышно – словно вымерли все.
– Слушай, пахан, – на шконку Каина, стоявшую, как и полагается, на самом козырном месте – возле маленького и единственного в камере окна, присел бритый наголо татарин, отзывающийся средь босяков на погоняло Монгол, – нас чё сёдня, не иначе с баландой прокатили? Сырмат[1] по черной беспределит! – В пустом животе Монгола громко заурчало. – Чё ваще твориться, пахан? Голодом нас решили заморить? Может, тряхнем крытку, как следует? Устроим бузу…
– Ша, Мамай! – негромко шикнул Каин на здоровенного татарина, мотающего очередной срок за разбой с жестоким убийством. – Думаю я…
Матерый рецидивист послушно заткнулся и поджал хвост, словно побитая дворняга. Авторитет Каина в «Тюремном замке»[2] был непререкаем – по мановению лишь одного его пальца любому сидельцу могли влегкую презентовать в почку заточку, либо придушить ночью подушкой. Нет, никто из сидевший на кичмане босоты и не имел понятия об истинной сущности воровского авторитета, но слухи вокруг бессмертного уркагана ходили разные. А перед самым его заездом в «Тюремный замок», местное «честное обчество» получило не менее пары десятков маляв от самых значимых фигур