Под небом Рима.
Weh dem, der fern von Eltern und Geschwistern Ein einsam Leben fu;hrt!Ihm Zehrt derGram Das nachste Gluck vor stinen Lippen Weg.*
Goethe. Под небом Рима кактусы Египта, как пирамиды, фараоны, культ, Пьер-Жан**приник к остаткам манускрипта, то женщина, что превращает в нуль. Листать её такое наслажденье и имя там на золоте виска, смотреть в глаза, накатится смущенье, у сумерек стыдливая краса. Она читает Вертера страданья, немецкий звук, упруги словеса, а в день святого душе поминанья цветы легли в дом Шелли и Китса.**
У осени стыдливые оливы, а руки встретились в её листве, пока они смущены и пугливы, но всё уже уложено в строфе. Француз смотрел в историю пугливо, республика на темечке штормит, от Микеланджело летят флюиды на древности усталых пирамид. Он вспомнил о прекрасном и ужасном, натурщицы их вечная беда, они уходят все в одеждах красных туда, где прорастает лебеда. Но бред любви рассказывать нет силы, нырнув в воспоминанья с головой, хотя луна над Римом судьбы пила, плыл аромат с холодной синевой. Мадам забывшись зеркалу внимала, юнец о женщине с ней говорил, она задумчиво словам кивала…, ах может это старость – пилигрим. Но страсть ваятеля в глазах горела, звезда в зрачках, француз без тормозов, в нём мысль о статуе Цецильи зрела: святая, скульптор, время – вечный зов. Другая боль в душе его бунтует, своя святая на примете есть, она жива, по вечерам танцует, скорей бы получить от девы весть. Он силуэт её в мечтаньях видит конечно с лирой, верою креста, о позу подскажи поэт Овидий, чтоб пела в ней живая красота. А губы женщины уже дрожали: “святая, это Божья благодать, у вас неверье в сердце, нет скрижалей…, иль верованье это акробат?” Душа творца: страданье, вдохновенье, святителей оставим…, им покой, для мрамора герои поколений в века шагнут с судьбою колдовской. Три дня шёл дождь, шуршали в небе тучи, под Новый год у солнышка восход, дубы листвой сползали к Тибру с кручи, где водяной поглаживал живот. Их встреча вновь на улице народной, “Медведь”, здесь Гёте “Эгмонта” творил, но каждый был с зелёной преисподней, в строку писать не хватит и чернил…
*Увы, тому кто далеко от близких Жить обречён! Ему печаль сдувает С молящих губ все радости земли… Гёте. “ Инфигения в Тавриде”. (перевод Н. Вильмонта)
**Пьер-Жан Марие́тт – французский меценат, гравёр, историк и теоретик искусства, ..
Я слышу имя Шаганэ.
Я слышу имя – Шаганэ Есенин был им околдован, не ей , а имя здесь важней, словцом Иранским словно слоган. Обман, запутанность друзей, Баку, заполненное хмелем, он был порядком ротозей и уповал порокам Леля. Махнул с дружком через кордон, закрыт в дому с зелёной кружкой, в ней эротизма Купидон и Шаганэ с червонной дружкой. Вино кровавое Сира луну подвижницу смущает, над крышей севера – ура, а на югах стократно тает. Любил Рязанские просторы, раздвоенность в душе жила, армянка спрятанная в горы, где Русь смеётся в зеркала. Восток горланит не спроста, в нём серебро подстрочно мечет: кинжал и пулю, взгляд с креста, соперник здесь конечно нечет. У персияночек чадра скрывает щёк их полумесяц, о эта странная игра, спасает мужа от эксцесса. Прощайте синие шатры восток за старым полустанком