Признание в любви. Борис Гриненко

но ждали Галича. Мы, да и другие, знали, что организаторы просили его выбрать из репертуара что-нибудь полегче, – не нужно дразнить гусей. Он завершает концерт. Каждому давалось две песни, ему – три. Кукин потом рассказывал, как Галич начал с того, что перед выступлением принял сто граммов фронтовых (не один раз), и пошёл на сцену с песней «Памяти Пастернака»! Гитара не торопится, речитатив подчёркивает важные слова – это и наш протест, заявлен со сцены, во всеуслышание. Не ожидали, что он решится бросить его в лицо. Затихли струны; зал, кроме ряда, где партийные деятели, встал – наступила полная тишина. Выдержали паузу, как у великого актёра, и – буря аплодисментов правде и мужеству. Третья песня – «Мы похоронены где-то под Нарвой». Странно, что его не остановили. Остались последние два слова: «Трубят…» И тут раздался выстрел. Кто-то вскрикнул, кто-то вскочил. Галич не дёрнулся, никакой паузы перед словом «егеря». На него сверху посыпались осколки – взорвалась осветительная лампа.

      После концерта они шли вместе, и Кукин поделился своими переживаниями:

      – Александр Аркадьевич, мне показалось, что в вас стреляли.

      – Ха! Мне показалось, что первый секретарь покончил с собой.

      Академики не удержались (для них был отдельный концерт, для тех, кто «попроще», – ещё один, ночью, в кинотеатре); не удержались сами исполнители.

      Но в итоге всё равно остановили: фестиваль запретили, клуб «Под интегралом» закрыли. У Галича это было единственное официальное выступление перед аудиторией. Он уедет во Францию и в своей книге воспоминаний напишет: «В Академгородке я испытал минуту счастья». Мы тоже.

      В августе и нам показали… Чехословакию, ввод войск. В институте народ ропщет: «Конец оттепели, надежда рухнула…» Редко кто проходит дистанцию от понимания до активного протеста. В Праге на демонстрацию вышло сто тысяч; Ян Палах сжёг себя на Вацлавской площади, отдали свою жизнь ещё семь человек. На Красную площадь вышли восемь.

      Первомай. Флаги, как ни старались организаторы, бездушно висят, из репродукторов гремит торжественная музыка. Перед Домом учёных – трибуна с представителями партийных органов и руководства Академии наук (кто-то из них был на концерте). Работают телекамеры; напротив, на тротуаре, плотно, как пшеница в урожайный год, стоят зрители. Движется колонна демонстрантов. На обочине плакат – улыбающийся Ленин в кепке машет ладошкой: «Верной дорогой идёте, товарищи». Снизу аккуратно замазанная приписка, – приглядевшись, можно разобрать: «…но не в ту сторону».

      Мы стоим в начале проспекта, готовимся присоединиться. Назначенные товарищи принимают от администрации портреты членов политбюро на длинных палках, чтобы издалека видно было. Другие товарищи принимают, по своей инициативе, по пятьдесят граммов. Я отношусь к другим; успел принять, а меня заставляют нести знамя – почётная обязанность победителя соцсоревнования. Заменить рюмку на палку? Отказываюсь, мои требуют: «Знамя не тебе дали, а отделу, неси!» Уподобляюсь Власову на Олимпиаде: держу знамя одной